Жизнь и реформы
Шрифт:
ГОРБАЧЕВ. Китай будет все активнее.
БУШ. Правда, активность эта уже вызывает беспокойство у его соседей — стран АТР, в АСЕАН.
ГОРБАЧЕВ. Да, мы заметили это.
БУШ. Особенно в Индонезии.
ГОРБАЧЕВ. Ясно, что Китай будет все активнее выходить на внешние связи, и в частности в АТР. Советский Союз — тоже. Мы тоже принадлежим к этому региону. Выступая во Владивостоке, я высказал мысль, которую очень хотел бы донести до американского руководства: выходя в АТР, Советский Союз никак не собирается подрывать чьи-то интересы, в том числе интересы США. Мы признаем значение этого региона для вашей страны, для Запада. Никаких скрытых намерений, ничего, кроме желания взаимодействовать и налаживать сотрудничество со странами региона, у нас не
БУШ. Это отвечает и моим концепциям».
Я уже сказал, что на этот разговор мы часто ссылались впоследствии, когда Буш уже стал президентом. Я высоко оценил это признание вице-президента, сделанное в такой момент — на переломе советско-американских отношений. И был откровенен с ним, с полной ответственностью вел доверительный диалог впоследствии, что, по-моему, имело огромное значение для наших стран, для мировой политики.
Когда мы встретились вновь во время моего приезда в Нью-Йорк в ООН в декабре 1988 года и он уже был избран, а президент Рейган завершал свою миссию, я сказал в его присутствии, что хорошо запомнил беседу с вице-президентом Бушем в автомобиле (записал переводчик) и ценю масштаб наших тогдашних размышлений, доверительность и приверженность начатому при Рейгане. Буш реагировал соответственно и подтвердил приверженность сказанному тогда. Насколько это было важно и как пойдут наши с ним дела — об этом речь впереди.
Глава 20. Европа: поиск новых подходов
«Европа — наш общий дом»
О своем визите в Великобританию во главе делегации Верховного Совета СССР в декабре 1984 года я уже рассказал. Та поездка заставила меня основательно задуматься о роли и месте Европы в мире. Выступая перед членами британского парламента, я напомнил, что в 70-е годы Европа стала колыбелью разрядки, а затем — хельсинкского процесса. Он получил продолжение на Белградской (1977–1978 гг.), а потом на Мадридской (1980–1983 гг.) встречах. Но работа этих форумов проходила в условиях нового резкого ухудшения международной ситуации. Поэтому реальное их значение свелось к накоплению идей и отредактированных аргументов, пригодившихся в дальнейшем. Стокгольмская конференция по мерам доверия и безопасности, открывшаяся в начале 1984 года, по существу, топталась на месте. В то время у нас принято было вину за все перекладывать целиком на Запад. Но уже в том выступлении перед британскими парламентариями я счел нужным сказать: «Ядерный век неизбежно диктует новое политическое мышление».
Словом, весной 1985 года наша новая внешняя политика, в том числе на европейском направлении, начиналась не «с чистого листа». 40-летие окончания Великой Отечественной войны вновь со всей остротой напоминало о необходимости безотлагательно решать проблемы безопасности в Европе. В конце мая эта тема стала одной из главных на нашей встрече с Вилли Брандтом. Я видел, что надежный путь к этому — в полном освобождении континента от ядерного и химического оружия. Понимая, как трудно сразу договориться о полномасштабных мерах, определенно заявил: пусть это будет поэтапное продвижение к цели.
За этим разговором вскоре последовала моя встреча с премьер-министром Италии Кракси (29 мая 1985 г.). Как мне представлялось, у нас с ним была определенная близость в подходе к работе Стокгольмской конференции. Это дало возможность не ходить вокруг да около, без предисловий пригласить итальянское правительство содействовать скорейшему началу переговоров и достижению договоренности, которая соединяла бы крупные шаги политического характера со взаимоприемлемыми конкретными мерами доверия в военной области.
Стремление дать энергичный импульс европейскому процессу определило выбор Франции как страны, куда я совершил первый официальный зарубежный визит в качестве Генерального секретаря ЦК. Мы в Союзе помнили, что импульс разрядке 70-х годов был во многом обеспечен нашим взаимодействием с французами. Накануне отъезда я дал интервью
Тогда я стремился довести до французов, да и не только до них, мысль о том, что соблюдение Заключительного акта способно оздоровить климат на континенте, рассеять сгустившиеся тучи. Отвечая на вопрос, подтвердил наш особый интерес к Европе, использовав при этом впервые пришедший на ум образ — ЕВРОПА — НАШ ОБЩИЙ ДОМ. «Мы с вами живем в этой Европе… У нас есть определенные традиции. У нас есть история, из которой мы извлекаем какие-то уроки, учимся на этой истории. Во всяком случае, европейцам мудрости не занимать. Каких бы сторон развития человеческой цивилизации мы ни касались, вклад европейцев огромен. Мы живем в одном доме, хотя одни входят в этот дом с одного подъезда, другие — с другого подъезда. Нам нужно сотрудничать и налаживать коммуникации в этом доме».
Естественно, и в Париже мы говорили с Франсуа Миттераном о Европе. Он высказался тогда полувопросом: «Почему не допустить возможность того, чтобы постепенно… пойти по пути более широкой европейской политики?» А в июле следующего года в Москве я услышал от Президента Франции четко сформулированную мысль: «Надо, чтобы Европа действительно вновь стала главным действующим лицом собственной истории, чтобы она в полной мере могла играть роль фактора равновесия и стабильности в международных отношениях». Это совпадало с моими размышлениями.
Обдумывая цели нашей новой внешней политики, я уже не мог по-старому воспринимать многоцветную, будто лоскутное одеяло, политическую карту Европы. Размышляя об общих корнях столь многообразной, но в сущности единой европейской цивилизации, все острее ощущал условность блокового противостояния, архаизм «железного занавеса». В этой связи и возникла мысль об общем европейском доме. Родившийся как бы спонтанно, этот образ начал самостоятельную жизнь. В самом деле, в Европе острее осознавалась серьезность международной обстановки, угрозы войны. Здесь противостояли друг другу мощные военные группировки, были накоплены «монбланы» оружия, размещались новые ядерные ракеты. С другой стороны, именно в Европе имелся ценный опыт мирного сосуществования государств с различным общественным строем — как входящих в военные союзы, так и нейтральных.
Важно было избавить общественное сознание, а желательно, и политиков от восприятия континента как «театра военных действий» (ТВД — под таким кодовым названием о ней говорили в генеральных штабах). Я был убежден, что Европа призвана стать примером сожительства суверенных, разных, но миролюбивых государств, сознающих свою взаимозависимость и строящих отношения на доверии. Понимал, что путь к этому будет долгим. Тем более нельзя было терять время, надо было делать первые шаги.
После моего выступления с программой ликвидации ядерного оружия к 2000 году немало политиков в Западной Европе объявили этот шаг очередной пропагандистской уловкой, указывая на наше превосходство по обычным вооружениям. Меня это не смутило, я призывал своих западноевропейских собеседников посмотреть на ситуацию по-новому. По тем видам оружия, которого у Запада больше, пусть он произведет соответствующие сокращения, а по тем, где его больше у нас, мы, не колеблясь, ликвидируем «излишек». Давайте искать баланс на пониженном уровне. Задача эта реальная, она неотложна, и мы вправе рассчитывать на позитивный и конкретный отклик Запада.