Жизнь и реформы
Шрифт:
Перелом
Запланированный мой ответный визит во Францию состоялся в начале июля 1989 года, в канун 200-летия Великой французской революции. К этому времени и у нас в стране, и в мире произошли важные перемены, что существенно повлияло и на саму атмосферу визита, и на его результаты.
Западные политики, кажется, наконец-то поверили в перестройку, поняли, что Советский Союз, пусть медленно, с трудностями, движется в сторону большей открытости, демократии. После достижения соглашения о ликвидации американских и советских ракет средней дальности и вывода советских войск из Афганистана стало ясно, что и перемены в советской внешней политике носят глубинный характер.
К новой встрече в верхах было подготовлено рекордное в истории двусторонних отношений количество соглашений.
В общем, все говорило за то, что встреча может оказаться переломной, и, надо сказать, эти ожидания оправдались. Наши беседы носили исключительно откровенный, доверительный характер. Я поделился с Миттераном и своими размышлениями о «странностях» в советско-американских отношениях. В первые месяцы после избрания Буша американцы заявили, что им требуется время, чтобы все тщательно обдумать, и мы отнеслись к этому с пониманием. Но чересчур затянувшиеся раздумья не согласуются с динамикой в международных отношениях. Чтобы избежать кривотолков, я позвонил Бушу. Но для меня более существенное значение имеет отношение новой администрации к соглашению по Афганистану и переговорам в Женеве по стратегическим ядерным вооружениям — там дело идет плохо. В этом контексте мне было важно узнать точку зрения Президента Франции.
Миттеран поделился тем, что французы обсуждали с американцами затронутые мною вопросы, мнение обоих позитивное. Но я почувствовал, что президент принял мой сигнал к обдумыванию.
Что касается болезненной в наших отношениях проблемы ядерного оружия, я выразил надежду, что отстаивание Францией известной позиции не будет мешать продвижению переговоров в Вене и в Женеве (о 50-процентном сокращении СНВ).
Ответ прозвучал в общем обнадеживающе:
— Если СССР и США предпримут реальные усилия в деле разоружения, мы, безусловно, учтем это. В свою очередь я хотел бы, чтобы вы понимали нашу, так сказать, линию сопротивления в этих делах.
У меня были основания сказать французскому президенту в конце своего пребывания в Париже следующее:
— С точки зрения содержания наших переговоров я бы отнес этот визит к числу важных и крупных. Сделанное в эти дни позволяет надеяться, что мы с вами будем плодотворно сотрудничать и в будущем.
Символичными были встречи в Сорбонне с избранной частью французской интеллигенции. Ректор Мишель Жандро-Массалу проводил меня в большой амфитеатр этого прославленного университета. В приветственном слове он указал на неизменную актуальность вопроса о роли интеллигенции в обществе, о взаимоотношениях между интеллигенцией и властью. Это прямо перекликалось с темой моей речи. Все это происходило в канун 200-летия Французской революции. С учетом не только исторического, но и собственного опыта я считал важным подчеркнуть: крупнейшим социально-политическим переворотам всегда предшествуют революции философские. Французская революция многим обязана мыслителям Просвещения, идеям равенства и естественных прав человека, верховенства закона, разделения властей, народного суверенитета, общественного договора — идеям Вольтера и Монтескье, Дидро и Гольбаха, Мабли и Руссо. Интеллектуальное и политическое наследие Французской революции дало мощный импульс демократической мысли, различным ее направлениям, которые подготовили почву для социальных революций XX века. На исходе XX столетия человечество столкнулось с принципиально новыми, глобальными проблемами. Их осмысление потребовало новых интеллектуальных усилий, пересмотра многих устоявшихся взглядов, отказа от привычных стереотипов, короче говоря — нового мышления. Говоря об этом, я выделил три момента. Во-первых, мы не вправе и дальше уповать на стихийное развитие, должны научиться управлять им. Во-вторых, нужно пересмотреть традиционные критерии прогресса, согласовать наши потребности с ресурсами энергии и сырья, требованиями экологии и демографии, необходимостью
Одна из важнейших особенностей нынешней ситуации — резко возросшая требовательность к качеству политики. А оно во многом зависит от научного знания, участия интеллигенции. Требования к ее социальной, в том числе международной, ответственности растут. Страшны бездуховность, антиинтеллектуализм. Но не менее опасен в наше время ум, лишенный моральной основы. Без органичного сопряжения его с моралью современная наука теряет свой человеческий смысл. Еще более важно, чтобы укрепление нравственного начала науки отражалось на связи ее с политикой. Ослабление, тем более разрыв любого сочленения в триединстве: политика — наука — мораль, чревато непредсказуемыми последствиями для современного человечества.
Это говорилось в июле 1989 года. Там, где новое мышление сопрягалось с политикой, последовали результаты, открылась перспектива для новых достижений. Но многое так и осталось невостребованным политикой, за что мы уже поплатились и продолжаем платить дорогую цену, прежде всего в Европе. Причина — «зацикленность» политиков на внутриполитических проблемах, отсутствие или слабость механизмов регионального и международного сотрудничества.
В Сорбонне я счел себя обязанным предостеречь от чрезмерно резкой реакции на события в Китае. Тогда развертывалась кампания осуждения действий китайского руководства, пошедшего на разгон студенческих демонстраций. Во Франции с ее вольнолюбивым духом и не исчезнувшими воспоминаниями о студенческих волнениях 1968 года эта тема воспринималась особенно эмоционально. И все же, мне кажется, аудитория приняла мой главный аргумент: нельзя загонять в угол великое государство; ответом на действия, неприемлемые с точки зрения демократии и прав человека, не должна быть изоляция, у мирового сообщества много возможностей позитивно влиять на ход событий, не вмешиваясь во внутренние дела.
Кое-кто заявил, что-де Горбачев оправдывает Тяньаньмэнь, поскольку и сам не исключает подобного поворота у себя в стране. Что ж, теперь стало очевидным, что ни тогда, ни сейчас я не допускал возможности прибегнуть к грубой силе для подавления подобных волнений. Это не решает никаких проблем, а только загоняет их вглубь. И, признаюсь, печально было наблюдать, как большинство политиков и прессы на Западе принялись обелять и выгораживать Ельцина, когда он прибег к силе, чтобы расправиться со своими политическими противниками. Сначала разогнал Верховный Совет России своим указом № 1400 от 21 сентября 1993 года, а затем приказал «осадить» парламентариев в Белом доме и воспользовался провокационной вылазкой боевиков, чтобы расстрелять обитель российского парламентаризма.
Новое отношение не только лично ко мне, но и к моей стране особенно сильно проявилось в двух случаях. Мы попросили составителей программы включить посещение площади Бастилии. Мне и Раисе Максимовне хотелось оказаться именно в том месте, где стояла когда-то цитадель абсолютизма, разрушенная санкюлотами. Это оказалось не так уж просто, но, поскольку гидом у нас был министр иностранных дел Ролан Дюма, наш давнишний знакомый и хороший друг, место нашли. На площади собралось много парижан, которые хотели выразить нам свои чувства, но войти в контакт с ними не удалось — нас буквально блокировали журналисты. Я подумал: уж не специально ли это придумано?
Тем не менее я хотел выразить признательность французам за радушный прием и сделал это. Когда кортеж двинулся в обратный путь, я попросил остановиться. Пресса «сплоховала», и мы смогли пожать руки парижанам, поздравить с приближающимся национальным праздником. В ответ услышал много добрых слов и пожеланий успеха начатому мной делу.
Сердечная и содержательная встреча была у Раисы Максимовны с активистами общества СССР — Франция. Это уникальное объединение, корни которого уходят еще в дореволюционное, время. Предшественниками его были общество «Друзья русского народа»(1905–1917 гг.) во главе с Анатолем Франсом, а затем французское общество «Друзья Советского Союза» (1928–1939 гг.), основанное Анри Барбюсом и Полем Вайяном-Кутюрье. Его президентом до начала Второй мировой войны был Ромен Роллан. Оно действовало и в годы оккупации Франции.