Жизнь и реформы

Горбачев Михаил Георгиевич

В ноябре того же года в Москве состоялся «социалистический саммит» по проблемам экономического сотрудничества, о котором мы договорились в Софии. Разговор пошел основательный. Искали коренные причины общего экономического отставания и уже тогда не сводили дело к поверхностным факторам, копали, как говорят, глубоко. Прежде всего указывалось на несовершенство самой экономической модели, действовавшей в странах содружества. Шла речь и о пороке экономической политики, не обеспечивающей оптимальное соотношение эффективности и социальной справедливости, социальных программ и стимулов к труду. Нечего говорить, что сама атмосфера «вольной» дискуссии оказалась возможной благодаря

тому, что было снято идеологическое табу с обсуждения всех этих вопросов.

Становилась все очевиднее убогость абстрактных рассуждений о преимуществах плановой экономики, о том, что социализм как бы априори обеспечивает гармоничное развитие производительных сил и гарантирует согласование интересов. Ученые и специалисты, которые осмеливались в прошлом подвергать сомнению эти постулаты, объявлялись антисоветчиками. В других соцстранах на них навешивали свои ярлыки, их изгоняли из научных центров, исключали из партий, некоторые вынуждены были эмигрировать. И вот плотина рухнула, начался серьезный разговор, причем не в аудитории Института экономики социалистических стран и даже не на сессии СЭВ, а на встрече высших хранителей ортодоксии.

Главная мысль в моем выступлении сводилась к тому, что прежние формы сотрудничества себя исчерпали. Привычная модель экономических отношений, когда нашим союзникам шло главным образом советское сырье, а нам — их готовая продукция, дальше не работает, становится все более невыгодной обеим сторонам. Вдобавок товарооборот между странами СЭВ в последние годы растет медленнее, чем внутренний продукт, тогда как в Западной Европе все обстоит наоборот. И главное, в рамках Содружества не продвигается внутрипроизводственная кооперация, а принятая правительствами Комплексная программа интеграции стран СЭВ наталкивается на всевозможные препятствия, в том числе откровенно прозападную ориентацию некоторых управленческих звеньев.

Участники встречи в целом позитивно восприняли выдвинутую нами идею «трехуровневого» механизма регулирования экономических взаимосвязей. На верхнем уровне, то есть в межгосударственных отношениях, предлагалось оставить принципиальные проблемы стратегической ориентации экономических отношений, прежде всего в области финансов и научно-технического сотрудничества. Конкретные задачи взаимодействия должны были сосредотачиваться на уровне отраслей (министерства, ведомства, многосторонние комиссии и т. д.). А нижним, базовым уровнем стали бы прямые связи предприятий и объединений. Предоставить непосредственным производителям максимальную свободу в выборе партнеров и форм сотрудничества — в этом, — можно сказать, была «изюминка» предлагавшейся «трехуровневой модели». Грубо говоря, на третьем ее этаже писались бы законы, на втором — составлялись программы и принимались «рамочные решения», а на первом — договаривались и делали дело.

Как я уже говорил, в августе у нас были приняты решения по коренной перестройке внешнеэкономической деятельности Советского Союза. Государственная монополия внешней торговли была существенно ограничена, нескольким десяткам крупнейших предприятий предоставили право самостоятельного выхода на мировой рынок. И всем без исключения — установления связей с партнерами в социалистических странах. Самый трудный вопрос — ценообразования по кооперационным поставкам — мы предложили передать на решение сотрудничающих предприятий при соблюдении общих параметров.

Понимая, что Монголия, Вьетнам, Куба не смогут в ближайшее время присоединиться к новым формам сотрудничества, мы предложили разработать отдельную программу совершенствования экономических отношений с этими странами.

С

известными оговорками можно считать, что предложенные нами меры означали приглашение перевести экономические отношения в соцсодружестве на рыночные рельсы. Тут уже не обнаружилось знакомого единодушия. Советники и предсовмины лихорадочно подсчитывали, чем это может обернуться, каким выигрышем или, напротив, потерями. А в выступлениях лидеров наряду с одобрительными прозвучали и критические нотки. В то время как Кадар и Ярузельский полностью поддержали выдвинутые мною предложения, Гусак и Живков сделали это с оговорками. А Хонеккер и Чаушеску, высказавшись за улучшение сотрудничества на межгосударственном уровне, весьма сдержанно, по сути дела, негативно отнеслись к идее расширения прав предприятий.

В те ноябрьские дни мы достаточно откровенно обменялись мнениями и по социальной проблематике. В центре дискуссии была вечная тема соотношения социальной справедливости и экономической эффективности. Ее остро поднимали Кадар и Ярузельский. Главная их мысль: мы все за равенство, но «зашли слишком далеко» — до уравниловки, выравнивания, а значит, и подавления личных интересов людей. Это наложило отпечаток на экономику, на все общественные процессы. Гусак был немногословен, но, как всегда, обнаружил понимание перспективы. В своей обычной манере, не без претенциозности, теоретизировал Живков. Чаушеску и Хонеккер признали важность обсуждаемых вопросов, хотя присовокупили, что они ими уже успешно решены. В подтверждение приводился длинный реестр достижений — отчасти реальных, а во многом, как выяснилось потом, мнимых.

Рабочая встреча в Москве была серьезной попыткой сообща найти пути преодоления нараставших во всех странах СЭВ экономических и социальных трудностей. Они грозили перерасти в непредсказуемый по силе и последствиям кризис, но всей глубины его в полной мере тогда еще никто не осознавал. Вроде бы рассуждали основательно, не уходили от болезненных, «неприятных» проблем, а у меня все-таки оставалось впечатление некоторой теоретической отстраненности от жизни. Не слишком верилось, что наши дебаты дадут импульс к неотложным действиям. Может быть, виной тому был солидный возраст моих партнеров. О дряхлости тогда еще речь не шла, но, скажем так, усталость лидеров, перешагнувших за 70 или близких к этому рубежу, да вдобавок стоявших «у руля» по два-три десятилетия, ощущалась сильно.

В дальнейшем и атмосфера в отношениях между руководителями соцстран, и вся ситуация в содружестве все больше определялись реакцией на советскую перестройку. По информации, которая ко мне поступала, на основании многочисленных встреч и бесед могу сказать, что уже первые наши реформаторские шаги вызвали огромный интерес в союзнических государствах, особенно среди интеллигенции, студенчества, да и других слоев. Тут нашли выражение многие побуждения и надежды — на обновление опостылевших форм жизни, на демократию, свободу и, наверное, превыше всего — долгожданную возможность самостоятельно решать судьбу своих стран.

Иной была реакция большинства руководителей. Многие десятилетия связанные с опирающимися на поддержку извне авторитарными режимами, вошедшие во вкус бесконтрольной власти, вначале они не приняли всерьез наши намерения, отнеслись к ним с вежливым любопытством и даже снисходительной иронией: «Не первый случай, когда новый советский руководитель начинает с критики своих предшественников, потом все возвращается на круги своя». Но когда убедились, что советская реформация «всерьез и надолго», начали проявлять неприятие перестройки, особенно в части демократизации и гласности.