Жизнь и реформы
Шрифт:
Как бы то ни было, через неполных три месяца Секретариат «почувствовали» в партии и особенно в центре, в Москве. Одни стремились попасть на заседания, другие боялись туда попасть. Тихонов бесновался, высказывал недовольство, пытался бросить тень на нашу работу.
В это непростое для меня время я почувствовал поддержку Устинова. Наши отношения становились все более близкими. Не могу не отметить деловую и моральную поддержку, которую мне оказывал тогда Лигачев. Очень много и эффективно работали мы с Рыжковым. Даже с Зимяниным удавалось конструктивно решать вопросы, он часто бывал у меня.
Одним
Эффект Горбачева
И вдруг 30 апреля меня приглашает Черненко.
Вхожу в его кабинет, полагая, что разговор пойдет о предстоящем Первомае. Однако диалог сразу принял какой-то нервный характер. Начал он не очень связно, сбивчиво, сказал, что не может больше откладывать решение вопроса, на него давят, это вносит раскол, разлад в работу и т. д. Спрашиваю:
— Константин Устинович, о чем вы говорите, о каком вопросе?
— О руководстве Секретариатом.
— Напрасно вы так волнуетесь. Давайте этот вопрос решим на Политбюро, поскольку речь идет о доверии. И я хочу узнать от коллег, умудренных опытом, в чем мои слабости и промахи. Надеюсь, вопрос не стоит о моем пребывании в Политбюро?
— Нет, ну что ты, что ты, — растерянно забормотал Черненко. И тут мои эмоции выплеснулись бурным монологом:
— А раз так, то я вправе знать, что хотят мне пожелать мои оппоненты, какие у них критические замечания. Мы должны оценить работу Секретариата ЦК. Кого-то не очень устраивает то, что после известного периода он набрал силу. Как генсек вы должны все обдумать и определиться. Я вижу, как пытаются растащить власть, а это уже чревато опасными последствиями. Поэтому я — за решение вопроса, но на принципиальной основе. Ситуация в руководстве сложная, и нужен разговор. Раз он назрел — не надо уклоняться.
Черненко попросил меня еще раз, не спеша изложить мои соображения, а сам делал записи. Договорились провести заседание Политбюро 3 мая, поздравили друг друга с наступающим праздником и расстались. Я ушел с горечью на душе. Подумалось, что при такой нерешительной, аморфной позиции генсека можно ждать чего угодно.
В конце дня позвонил Устинов, поздравил с праздником, предложил пораньше отправиться домой. Дело в том, что несколько человек в руководстве — Устинов, Горбачев, Лигачев, Рыжков и некоторые другие — работали каждый день по 12–14 часов, до ночи. Я поблагодарил его и под настроение рассказал о только что состоявшейся беседе с Черненко.
Дмитрий Федорович встревожился, усмотрев в этом большую интригу, одобрил мою позицию, посоветовал твердо ее держаться и не переживать, так как, по его мнению, затея против меня обречена.
3 мая собрались на заседание Политбюро, обсудили всю намеченную повестку дня. Но вопрос, который стал предметом нашего разговора с генсеком, так и не был внесен на обсуждение. Оказалось, Устинов посоветовал Черненко не идти на поводу у Тихонова и его компании. Через два-три дня Константин Устинович сказал мне:
— Я подумал и решил не вносить. Работай, как работал.
Уже,
На протяжении всего 1984 года интриги, подсиживание, сплетни определяли общую атмосферу на Старой площади. Болезнь Черненко прогрессировала, ситуация в Политбюро обострялась, распри исподволь нарастали. Не хочу описывать все перипетии того времени. Да оно и ни к чему — всем все было ясно. Но какие формы это приобретало, показывает история с Всесоюзной научно-практической конференцией по идеологическим проблемам.
Тема ее была задана самим Черненко: как выполняются решения июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Зимянин обратился ко мне с просьбой выступить с основным докладом, поскольку я принял от Черненко прежнее направление его работы — идеологию.
Материалы к докладу, представленные отделом, полностью меня разочаровали: «зимянинская жвачка», идеологическая рутина, набор прописных истин, пустословие. Такое впечатление, что меня просто хотели скомпрометировать. Но это лишь прибавило мне энергии.
Я сформировал группу, в которую вошли Медведев, Яковлев (он в то время руководил ИМЭМО), Биккенин и Болдин. Мне хотелось воспользоваться случаем, чтобы выйти за пределы июньского Пленума, который, на мой взгляд, оказался очень слабым. Во время подготовки к совещанию нас заинтересовали такие важные теоретические и практические проблемы, как собственность, характер производственных отношений в нашем обществе, роль интересов, социальная справедливость, товарно-денежные отношения и т. п. Поработали хорошо, материал получился содержательный и серьезный.
Однако это понравилось не всем. Зимянин был недоволен, капризничал. Я дал ему подготовленный доклад. Мне он особых замечаний не сделал, лишь попросил дать более выпукло тезис о руководящей роли партии на нынешнем этапе, а вот в беседе с Медведевым прямо сказал, что доклад не получился.
Участники конференции съехались в Москву, все было готово. И вдруг, буквально накануне ее открытия, в 16 часов предшествующего дня, — звонок от Черненко.
Оказывается, он не считает целесообразным проводить идеологическую конференцию сейчас, ибо впереди партийный съезд и надо его готовить, набирать идеи. Я понял по тону разговора, что в кабинете он не один, и, наверное, задача тех, кто там был, состояла в том, чтобы удержать слабого, колеблющегося шефа на жесткой позиции.
Столь неожиданный зигзаг меня просто возмутил, и я выразил протест в довольно резкой форме. Как мне потом сказал Яковлев, бывший в кабинете, чуть ли не отчитал генсека. Наверное, я проявил несдержанность, но происки своры, крутившейся вокруг Генерального секретаря, вывели из равновесия. Напомнил ему, что проведение конференции, на которую уже приехали люди со всей страны, это не моя, а его идея, я всего лишь выполнил поручение. Не знаю, кто сможет объяснить мотивы ее отмены. Такой шаг недопустим, ибо означает публичный скандал. И кончил вопросом: