Жизнь и смерть Арнаута Каталана
Шрифт:
Каталан честно сказал "Закон Господень" и принялся думать о Священном Писании. Весь напрягся, натужился, аж глаза на лоб выпучились, а лицо побагровело. Но мысли Каталана, как на грех, ни за что не хотели принимать нужное направление, а воображение разыгралось – хуже некуда. То Ильдегонда вдруг представится – в бочке с жидким дерьмом, злющая-презлющая; то поп пьяноватенький из той церкви, куда в детстве Каталана водили; то Госелин, ему, Каталану, в лицо плюющий… Нет, ничего путного в голову не идет, хоть ты тут пополам разорвись!
И признал наконец Каталан:
– Боюсь, господин мой, одному
Мастер Менахем махнул рукой.
– Все успеет измениться, когда ты войдешь в лета. Ты еще очень молод, сын мой. Меня уж на свете не будет, когда исполнится то, о чем говорю тебе сегодня.
– Да не хочу я! – воскликнул Каталан. Даже губу нижнюю оттопырил. – Ну что это такое – "палач" да еще "с Евангелием в сердце"?
– Настанет время – узнаешь, – сказал мастер Менахем, прикрыв глаза и покивав головой для убедительности.
И поскольку вконец огорченный Каталан больше не перебивал, принялся ученый иудей вовсю рассказывать о свойствах различных планет, об их соотношении с теми или иными земными явлениями, о влиянии их на судьбу человека и о прочем, столь же глубинном и страшном. При этом мастер Менахем совершенно забыл о своем первоначальном намерении не посвящать Каталана во все эти столь не подходящие для его легкомысленного нрава тайны.
И разглагольствовал мастер Менахем невозбранно, наслаждаясь плавно льющейся с уст на бороду и с бороды – в эфир премудростью, а Каталан, сидя в углу, внимал молча и смиренно.
И поведал мастер Менахем о том, что все религии земные подчинены также влияниям различных звезд. Так, под покровительством Сатурна пребывают евреи и одетые в черное; Юпитера – христиане и одетые в белое; Марса – идолопоклонники и одетые в красное; Венеры – магометане; Меркурий же как планета непостоянная указывает на людей, склонных спорить обо всех религиях, но не следовать ни одной.
Таким образом, катары, которых немало в Монпелье, как и евреи, относятся к сфере влияния Сатурна, ибо являются одетыми в черное…
– Однако, – продолжал мастер Менахем, – все это довольно отвлеченные знания, обогащающие память тех, кто любит мудрость ради мудрости и иссушающие рассудок тех, кому нужны лишь путеводительные советы в жизни. Посему добавлю несколько наставлений, почерпнутых из трактата Абрахама бен Эзры "Начатки мудрости". Говорит мудрый бен Эзра о таких, как ты: "Буквы его – тэс и син, а годы его – пятнадцать и таковы же его месяцы, дни же его – тридцать семь с половиной, а периоды его – четыре"…
Тут мастер Менахем заметил, что за окнами совсем стемнело, а Арнаут Каталан, утомленный чрезмерным количеством извергнутой на него премудрости, мирно спит в своем углу.
Остановился мастер Менахем, в замешательстве погладил свою седую бороду, поглядел на спящего – сперва гневно, потом насмешливо и, наконец, с умилением. Рассмеялся тихонько и молвил сам себе:
– Воистину, я – глупец! Не всякое учение впрок, и толку в астрологии совсем немного.
В трудах и полезных беседах, подобных описанной выше, проходило время. Каталан успел привязаться к своему хозяину-иудею, которого искренне любил за сытную кормежку, слепоту к мелким кражам
Случилось это совершенно неожиданно – и для Каталана и уж тем более для самого мастера Менахема.
Как-то утром явился Каталан в хозяйскую опочивальню – медная чаша для умывания в руках, вычищенное господское платье через плечо, – а мастер Менахем лежит в постели неподвижно, лицо красное, глаза приоткрыты, из ноздрей вытекла кровь, волосы и борода будто приклеены – так не лепилось их всегдашнее благообразие к нынешнему непотребному облику иудея.
С перепугу выронил Каталан чашу, ногу себе ушиб, водой весь пол залил. Прихрамывая, к хозяину подошел, лба коснулся. Нет, мертв, уж и холодеть начал. Поскорее отдернул руку от трупа, крестом себя медленно осенил, а после, поднеся пальцы к глазам, долго рассматривал их, говоря:
– Глупые вы, пальцы! За кого крестное знамение творите? За иудея! Его народ Иисуса Христа распял!
А пальцы задвигались и так сказали Каталану:
– Сам ты глупый, Каталан!
Это мизинец пропищал.
А безымянный тенорком поддакнул:
– Сколько раз обмакивал ты меня в тесто на кухне у доброго твоего господина, когда там пекли пироги!
Средний же палец молвил сурово:
– Бранишь иудеев, Каталан, что Христа они распяли! Давно они распяли Его! И было то лишь однажды. Вы же, именующие себя христианами, но живущие в грязи и пороке, распинаете Его всякий день, чиня свои непотребства!
Указательный палец ткнул в Каталана и заверещал пронзительно:
– Ты ел хлеб этого человека, а теперь его же и бранишь, а ведь за все эти годы не видел от него ничего дурного! Кто подобрал тебя, когда был ты сир и голоден? Кто тебя, неблагодарного, приютил? Кто тебя, неуча, просвещал?
И тут сами собою сложились пальцы в пренеприличнейшую фигу, и большой палец, просунув между средним и указательным ехидную морду, рявкнул:
– Ты дурак, Каталан! Вот дурак так дурак! Тьфу! Бери поскорее драгоценные пряности, что господин твой в ларце прячет, и уноси отсюда ноги, пока никто еще не расчухал, что ученый иудей помер!
– Вот это – дельный совет! – похвалил Каталан. Разжал фигу и поцеловал покойного в лоб, закрыл ему глаза, а после подхватил с полки деревянный ларец, обернул его плащом и, оставляя за собою мокрые следы, спешно спустился по лестнице.
Побережье сделалось, таким образом, для Каталана весьма неблагоприятным, и потому постарался он устроить так, чтобы странствия увели его подальше, в глубь страны, и в конце концов оказался Каталан в Тулузе.
Тулуза стояла ободранная, в пятнах пустырей, в ожогах пожарищ, едва прикрывающая свою наготу насыпями и палисадами. Оголодавшие, разоренные нашествиями жители, многие из которых по привычке не расставались с оружием, понемногу залечивали раны прекрасной мятежной Тулузы. Оживала торговля, кое-где уже начали стучать молотки сапожников, чеканы медников, зажужжали колеса прялок. Не такой здесь народ, чтобы впустую просиживать без дела.