Жизнь и смерть генерала Корнилова
Шрифт:
— Для этого сапоги ещё надо собрать — слишком много обуви ваших солдат валяется на дороге, — без тени улыбки ответил австрийскому генералу Корнилов.
Вот ещё одно сохранившееся донесение той поры, красноречиво свидетельствующее о жестокости боев в Карпатах: «Со времени выступления из Лисно 26-го октября ко дню возвращения на северную сторону Карпат дивизией были взяты в плен 1 генерал, 58 офицеров и 6756 нижних чинов, 13 пулемётов, 2 вьюка и 20 лошадей. Потери выразились следующими цифрами: убито 10 офицеров, 578 нижних чинов, ранено 15
Позже Брусилов заметил, что к началу 1915 года в нашей армии почти не осталось старых солдат — они были выбиты. Заменили старичков обыкновенные молодые неучи, в основном из деревень, с трудом отличающие гаубицу от телеги-двуколки, а командирскую портупею от темляка, прицепленного к шашке. Катастрофически не хватало патронов. Норма, установленная в Русско-японскую войну — восемьсот патронов на одну винтовку, перекочевала и в Первую мировую. Восьми сотен патронов для новой войны было мало.
В горах казаки спешивались: не очень-то поездишь верхом по глиняным каменным кручам, лошади ломали ноги. Покалеченных лошадей приходилось пристреливать.
Сотня, в которой находились братья Созиновы, была придана Ларго-Кагульскому полку. Командовал ларго-кагульцами боевой офицер — полковник Карликов. Единственная жалоба, которую от него услышал Корнилов, заключалась в том, что слишком много в полку «бабушкиной гвардии» — так на фронте звали мокрогубых новобранцев, деревенских парубков, ничего не умевших делать. Они даже ползать не умели: лишь только шлёпнутся на землю, так и начинают пахать её, как кроты, только куски почвы в разные стороны летят. А по земле ползти надо, ползти...
Карликов стонал от досады и бессилия, наблюдая за действиями «бабушкиной гвардии».
Немцы перебросили на Карпаты только что сформированную армию генерала Линзингена, а это ни много ни мало — пять великолепно оснащённых, вооружённых до зубов дивизий.
Армия Линзингена врубилась в боевые порядки Восьмой армии Брусилова. Карпаты застонали.
— В соседнем полку, у рымникцев, я видел Реброва, — сообщил Егорка Созинов своему брату.
— В одной дивизии, значит, воюем.
У Василия Созинова виски уже стали седые, время брало своё, — седина серела и в тёмных, с рыжинкой усах. До полного георгиевского кавалера Василию не хватало одного креста, последнего, первой степени, золотого, будет у него золотой крест — и генералы при встрече станут вытягиваться перед ним во фрунт и отдавать честь, вот ведь как... И звание у него теперь было офицерское — подхорунжий.
В мирное время этот чин не присваивали, в подхорунжие могли только разжаловать, офицерский ряд начинался с двух звёздочек, с хорунжих, а вот в войну подхорунжих и прапорщиков плодили тысячами.
— Нет, Васька, не видать тебе золотого Георгия, как своих ушей, — сказал Егор брату, когда тот получил офицерские погоны с жестяной звёздочкой, окрашенной
— Почему?
— Офицером ты стал... А Георгиевские кресты — ордена солдатские.
— Чего ты буровишь, чего буровишь? — возмутился Василий. — Завидуешь, что ли?
— Нет, не завидую.
— Тогда чего несёшь? Офицер из меня, как из тебя — полковник, командующий из спальни раздачей фуража и портянок... Тьфу! Офицер с одной звёздочкой на погонах — это тот же солдат. Только хрен знает для чего отмеченный...
— Вот эта одна-единственная звёздочка и помешает тебе сделаться полным Георгиевским кавалером. Тебе надо снова строить свой иконостас — начинать с ордена Святого Георгия IV степени — офицерского. Белый, знаешь такой... Эмалированный.
— Эмалированными только тазы на кухне да в госпиталях бывают. Эмалированный...
— У Корнилова такой орден есть, за Русско-японскую...
— Я видел.
Подхорунжий Созинов успокоился также быстро, как и вскипел. Егоркины погоны тоже были украшены знаками отличия — двумя красными лычками: брат имел чин младшего урядника. Василий в этом чине проходил, можно сказать, полжизни. Ещё Егор заработал две Георгиевские медали, что для полного банта тоже имело значение.
Не будет хватать в банте одной медальки — и почётный Георгиевский бант будет считаться неполным, это Егор знал, но усердия особого, чтобы заработать награды, не проявлял: понимал, что до полного Георгиевского набора ему также далеко, как до облаков. Не дотянуться.
В начале сентября, во время наступления Егор был ранен, попал в госпиталь, но, боясь отстать от своей части, от брата, сбежал из палаты и вскоре появился в расположении сотни — худой, охромевший на одну ногу, в штопаной, с чужого плеча гимнастёрке: достать свою одежду ему не предоставилось возможности.
Василий обнял его, прижался головой к его голове.
— Молодец! Поступил так, как привыкли поступать Созиновы.
Потом достал из своего сидора гимнастёрку, перекинул её брату.
— Надень! Не то очень уж неприлично ты выглядишь в этом дранье с чужого плеча.
Егорка захохотал:
— А ты чего? От богатых немецких харчей голова что, стала в сторону смотреть? Больно привередлив сделался... Небось каждый день потрошишь телячьи ранцы?
Василий махнул рукой, проговорил миролюбиво:
— Главное, мы снова вместе. — Он огляделся, задрал подбородок, всмотрелся в макушку высокой, густо поросшей соснами горы. — Ну, как тебе Карпаты? А? Меня они, например, подавляют... Своей мощью, величием.
Егор не ответил. Было тихо. Даже говорливые воробьи, которые всегда держатся подле людей, унеслись куда-то.
Через несколько дней пошёл снег. Крупный, густой. Попадались снежины-гиганты. Кажется, если одна такая лепёшка попадёт в котелок, то разом наполнит его. С верхом. Солдаты повеселели: не надо каждый раз бегать к реке за водой — достаточно растопить снег в котелке.