Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

Шейдербауер Армин

К 13 января 1946 г., когда мне исполнилось 22 года, я уже настолько поправился, что смог ходить. Это было воскресенье. Я запомнил этот день, потому что именно тогда нам в первый и единственный раз положили в суп мясо. По распоряжению старшего по лагерю, я получил дополнительную порцию, которую я на глазах своих товарищей проглотил без малейшего угрызения совести.

После обеда я заметил, что вместе с нами не ел Фриц Зейрль, ветеринар и судетский немец. Никто не мог объяснить, почему он был уже сыт. Но время от времени русские забирали его из лагеря, и мы подумали, что он поел у них. После того как его расспросили об этом, он показал нам два сжатых кулака и ответил: «Вот такие каверны!» Он имел в виду каверны

в легких у лошади, которую он лечил и которую пришлось забить.

Мой первый выход за пределы лагерного забора состоялся в январе или феврале. Скончался один товарищ, которого надо было похоронить. Господин Каль, старший по лагерю, взял меня с собой. Мы отошли на несколько шагов от ворот, до того места, где уже была выкопана могила. Она находилась рядом с живой изгородью. Тело положили в мелкую яму, и обер-лейтенант прочитал «Отче наш». Могилу засыпали, и мы вернулись в лагерь.

Мои последние воспоминания о Хольштейне относятся к марту или апрелю 1946 г. Тогда мы получили указание обнести лагерь забором из колючей проволоки. Русские доставили столбы высотой более двух метров и большое количество мотков «колючки». Столбы вкапывались и даже бетонировались, а потом на них натягивалась проволока. Постепенно я чувствовал, как ко мне возвращались силы, хотя я все еще мог работать только внутри лагеря. У меня появилось даже чувство некоторого удовлетворения, когда я увидел, насколько правильно я натянул проволоку, после того как были забиты столбы.

Работой руководил русский капитан по фамилии Миронов. Это был самый дружелюбный русский из тех, кого я встречал в плену. Ему еще не было 30 лет, и он был добрым и вежливым. Голубоглазый и черноволосый, он был ниже меня ростом и немного говорил по-немецки. Но постоянное «скоро домой», звучавшее из его уст, было не более убедительным, чем эти же слова, произносимые другими русскими. Хотя, несомненно, это говорилось вполне искренне.

Конечно, об отправке на родину говорить не приходилось. В том лагере под Кенигсбергом мне пришлось столкнуться с еще одним нелепым эпизодом. В течение нескольких лет я носил в правом верхнем кармане кителя походный компас. Это был тот самый компас, который не дал мне и моим солдатам заблудиться в феврале 1945 г. В лагере до меня дошло, что хранить его было слишком рискованно, так как это могло вызвать подозрение, хотя мое физическое состояние и исключало всякую мысль о побеге. Обнаружение этого компаса при обыске грозило мне крупными неприятностями. Воспользовавшись случаем, я зашел в заброшенное здание, где находились различные оптические приборы, и спрятал его там.

Но каково же было мое изумление, когда через несколько недель этот же самый компас был предложен мне «на продажу». Обшаривая это здание, один из наших пленных солдат нашел его. Он решил, что, вероятно, какой-нибудь офицер захочет приобрести такой прибор, который понадобится ему при разработке плана побега. Поблагодарив его, я отклонил это предложение.

Вскоре после этого наше унылое время в Кенигсберге подошло к концу. Офицеров вернули в Георгенбург. В очередной раз мы оказались в полной неизвестности относительно того, что произойдет с нами дальше. Фактически это состояние полной неопределенности и бесконечной тревоги продолжало сохраняться вплоть до последнего дня плена. Однако к тому времени, весной 1946 г., общая обстановка, если и не улучшилась, то в какой-то мере стабилизировалась.

Во всяком случае, возвращение в «главный» лагерь Георгенбург, который был все же лучше организован, чем лагерь Хольштейн, оказалось для нас благоприятным.

Вновь прибывшие были немедленно отправлены на медицинское обследование. Это обследование было скорее не клиническим, но сводилось к осмотру обнаженных заключенных и прощупыванию их ягодиц для определения степени дистрофии. Поскольку

я был очень истощен, то меня признали непригодным к работе. В этом смысле мне повезло. Но еще больше меня обрадовало то, что я не был отправлен в туберкулезный барак. Заостренные носы больных людей, которые находились в процессе медленного умирания, и без того выглядели достаточно устрашающими.

Кроме того, нас подвергли тщательному обыску. У меня забрали расчетную книжку и Новый Завет. Утрату расчетной книжки я ощущал как утрату своей личности. С этого времени у меня не было никакого документа, подтверждавшего мою фамилию, воинское звание, дату рождения и другие важные даты. Конфискацию Нового Завета я также воспринял очень тяжело. Это было маленькое карманное издание, которое я получил в подарок от отца. Там было его посвящение. «Тысяча падет возле тебя и десять тысяч по правую руку от тебя, но ты поражен не будешь». Теперь надо было вызывать из своей памяти то утешение, которое я часто получал, читая эту книгу. Но я продолжал верить в отцовское посвящение. Очевидно, русские охранники имели приказ изымать все письменные и печатные материалы. Мои просьбы оставить мне мой Новый Завет на «курительную бумагу» оказались безуспешными.

В просторных бараках, где мы присоединились к другим находившимся в лагере офицерам, было, по крайней мере, достаточно места, для того чтобы вести более или менее человеческое существование. Мы спали на отдельных койках с одеялами и соломенными матрасами. Среди заключенных я встретил много знакомых, и прежде всего подполковника Йозефа Деквица.

Еще одним признаком организованности явился тот факт, что нас внесли в лагерные списки. Всем офицерам пришлось заполнить анкеты на нескольких листах. Каждый должен был ответить на 42 вопроса, относившихся к личным данным, и самое главное, к деятельности в период прохождения военной службы. Наши ответы в сочетании с доносами информаторов предоставляли русским материал, служивший документальным свидетельством в процессах по военным преступлениям. С самого начала я представил правдивую информацию. Например, я не стал скрывать свое воинское звание, как это делали некоторые офицеры.

Постоянный страх разоблачения со стороны товарищей или земляков, в котором пребывали эти люди, не позволил бы мне пойти на такой шаг. Кроме того, это совершенно не соответствовало моим понятиям о честности. За все время, которое я находился со своей частью, не произошло ничего такого, что не могло бы быть оправданным с военной точки зрения или могло быть признанным военным преступлением. Поэтому я был уверен, что незаслуженная судьба меня не постигнет. На самом деле, мне было нечего бояться.

С нас уже давно были сняты все знаки различия, и бывшего офицера можно было распознать только по материалу и покрою форменной одежды. Однако в лагере Георгенбург существовали и другие признаки, по которым находившиеся в нем военнопленные различались между собой. Мы не поверили своим глазам, когда увидели на их головных уборах красные или бело-красные нашивки. Попадались и другие цвета. Такой порядок был заведен лагерной администрацией по приказу свыше. Это отражало сложившуюся к тому времени политическую обстановку, о которой до нас доходили противоречивые слухи.

Германского Рейха, Великой Германии больше не было. Как Германия, так и Австрия были разделены на оккупационные зоны, и никто из нас не знал, какими станут границы Германии в будущем. Судетские немцы, такие как армейский ветеринар Зейрль и еще один товарищ, питали призрачную надежду на возвращение в родные земли, которые снова стали частью Чехословакии. Господин Грюн, дипломированный предприниматель из Саарбрюкена, до войны учился в Париже. Он был знатоком французской кухни и предполагал, что Саар войдет в состав Франции. С этого времени он стал считать себя французом.