Жизнь и судьба Федора Соймонова

Томилин Анатолий Николаевич

Отговорив положенное, дворяне спешили перейти в соседнюю залу, где на возвышении в виде небольшой эстрады, под балдахином, украшенным герцогской короной, восседала в креслах, подобных трону, ее светлость. Герцогиня Бенигна Готлиба Бирон, урожденная фон дер Тротт фон Трейден, в последнее время усвоила себе еще более надуманную манеру поведения, нежели даже супруг. Всем без исключения, подходившим к ней для поздравления, она совала свои пухлые ручки, столь неотразимо похожие на хорошо отмытые и опаленные «Eisbein», как называют немцы излюбленное блюдо свое — вареные свиные ножки. Ее толстые нарумяненные щеки тряслись от негодования, ежели кто-либо из дам или кавалеров, склонившись, касался щекой или губами лишь одной руки, а не лобызал обе с должной любовью и преданностью. Всем своим видом эта надутая толстуха олицетворяла вульгарность и глупость, но... как говорится, дурное счастье в карете ездит, а умное — пешком ходит.

Здесь же рядом

стояли дети Бирона: шестнадцатилетний Петр и Карл — двенадцати лет. Оба подполковники кавалергардов, с подаренными накануне орденами. Федор заметил в руках у Карла тонкую спицу, загнутую на конце крючком. Только что шалун нехитрым снарядом сорвал парик со старика генерал-аншефа князя Ивана Федоровича Борятинского. Робкий вельможа, молча отошед в сторонку со слезами на глазах, прилаживал и поправлял напудренный убор на плешивой голове своей. Мальчишки стояли малиновые от сдерживаемого хохота. Увидев вице-адмирала, Карл что-то шепнул брату и подался вперед. «Сейчас и меня перед всеми осрамит», — подумал Соймонов. Но было уже поздно, он шагнул на ступеньку и склонился над руками герцогини. В ту же минуту какой-то увалень в голубом кафтане, расшитом серебром, сильно толкнул его толстым задом. Несмотря на массивность, Федор не удержался и, подавшись назад, всей тяжестью наз ступил каблуком на ногу юному принцу. Тот взвыл, задергал ступней. Тихо звякнула упавшая на ступеньку помоста тонкая спица... Желая высказать свое негодование, Соймонов поворотился в сторону неуклюжего толстяка, но тот уже отошел и его заслонили другие, теснящиеся вокруг. Пожалуй, неловкость незнакомца и расстроила шутку Биронова отпрыска, спасла вице-адмирала от срама. Он улыбнулся обоим принцам и заметил:

— Надеюсь, ваши сиятельства простят неловкость зеймана, более привыкшего к палубе, нежели к паркету толь блестящей салы владетельных покоев...

Карл и Петр промолчали.

В приемной появился герцог. Иван Федорович Борятинский подошел к нему и почтительно пожаловался на шалости сына, добавив, что эдак скоро затруднительно станет бывать и при дворе. Бирон окинул старого генерала презрительным взглядом холодных глаз:

— Des fehlt gerade noch! Tun Sie mir gefallen. Подавай в отставка. Ich verspreche ihnen [30] , ваша просьба будет принят...

30

Только этого не хватало! Сделайте мне одолжение... Я обещаю вам (нем.).

Иван Федорович, низко наклонив голову, отступил в сторону. И все поняли — Борятинский в отставку не подаст. А герцог уже шел по образовавшемуся среди придворных коридору, иногда чуть заметно кивал кому-то, осчастливливая высоким вниманием.

Впрочем, прием продолжался недолго. Во дворце суетились, готовясь к маскараду, и гости должны были успеть побывать дома, чтобы переодеться.

В три часа пополудни прогремели пять пушечных выстрелов с адмиралтейской крепости — сигнал к началу вечернего съезда. Знатные дамы и кавалеры собирались в большой зале, мещанские маски, также приглашенные на торжество, — в старой зале. Часа через два съехалось человек до пятисот в самых невероятных костюмах, «из которых большая часть, как богатым своим убором, так особливо разными и остроумно вымышленными представлениями знатны были», как писали «Санктпетербургские ведомости» 1740 года в своем Приложении.

Соймонов с отвращением надел на себя пестрый костюм «греческого корсара», который обошелся ему под сотню рублей, и тоже поехал во дворец. Лакеи распахнули двери в галерею, примыкавшую к большой зале. Во всю длину ее был накрыт стол для высших господ, уставленный холодными и горячими кушаньями и всевозможными напитками. Несколько таких же столов расставлены были и в соседних покоях для гостей рангом пониже и для мещанских масок.

Интересно отметить, что никто не лез куда не положено, несмотря на личины и на то что поначалу трудно было кого-нибудь признать в толпе. Все чинно кушали за отведенными столами. Волынский увлек Федора за собою, и они присоединились к свите императрицы, обходившей залы. Анна была довольна блеском и богатством праздника, разнообразием и пестротой костюмов, а также многолюдством и шумом. Хмурое лицо ее разгладилось, и она порою даже смеялась, особенно ежели кто-то из гостей давился куском от робости при ее приближении. Тогда она отпускала грубую шутку в адрес племянницы Анны Леопольдовны, которую продолжало тошнить по причине беременности. Придворные улыбались, а принц Антон-Ульрих, еще больше растолстевший за неполный год супружеской жизни, самодовольно громко смеялся, словно получал поздравления по случаю одержанной победы. Федор Иванович приметил уже не в первый раз те ненавистные взгляды, которые бросала на него молодая жена. Да и что можно было ожидать от нее, выданной

считай что насильно за нелюбимого человека...

Тут, может быть, имеет смысл прерваться на минутку, чтобы вспомнить историю этого несчастного брака. А поскольку она не имеет прямого отношения к событиям описываемым, то правильнее ее, наверное, вынести в Прибавление.

2

Прибавление. ДИНАСТИЧЕСКИЕ ЗАБОТЫ

Летом 1739 года в Петербурге была отпразднована пышная свадьба племянницы императрицы, принцессы Анны Леопольдовны с принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом. Это был чисто политический брак. Обе стороны терпеть не могли друг друга. Но тем не менее через тринадцать месяцев Анна Леопольдовна родит младенца мужского пола, который будет назван при крещении Иоанном и объявлен два месяца спустя наследником русского престола.

История этой свадьбы не только лишний раз показывает нравы, царившие при дворе. Она является еще одной ступенью падения Волынского и всех его конфидентов. А потому, может быть, небезынтересна для нашего повествования.

Весною 1739 года случился с императрицей припадок. Во время обеда, который она, как обычно, делила с семейством герцога, едва пригубив глоток ленертовского вина, доставленного от князя Любомирского в презент, Анна вдруг схватилась за живот, кинула бокал, залив вином пышную юбку салатного атласа. Рот ее раскрылся, дыхание сперлось. Она захрипела, закатила глаза и тут же покатилась бы со стула, если бы не подхватил ее герцог. Толстая Бенигна вскочила, закричала, бестолково затрясла руками, тоже стала закатывать глаза, пока муж не притопнул на нее ногою и не цыкнул. Тогда, враз опамятовавшись, герцогиня призвала дежурных фрейлин, послала за доктором...

Часа два или три пролежала императрица замертво. Санхец пустил ей кровь, давал нюхать флаконы с солями, велел снять тесное платье. И все это время здесь же неотлучно находился Бирон. Он подставлял таз под руку для принятия крови, сам лил уксус на полотенца... В этот день перед вечером он не поехал, как обычно, в манеж, хотя императрица и пришла в себя. Велел позвать принца Петра и долго о чем-то разговаривал с сыном.

Чувствуя нездоровье, Анна уже давно торопила племянницу с решением о замужестве, поручив хлопоты о том Остерману. Дело осложнялось непреодолимым отвращением, которое питала Анна Леопольдовна к своему нареченному жениху. Однажды Остерман донес императрице, что сердце принцессы отдано саксонскому посланнику графу Линару. Воспитательница же Анны Леопольдовны, некая госпожа Адеркас, не только не препятствует этой пагубной страсти своей воспитанницы, но, наоборот, поощряет ее.

Сожительствуя с Бироном и имея постоянно перед глазами его законную супругу, Анна не могла не испытывать душевного дискомфорта. И старалась заглушить его внешним проявлением приверженности к церкви и строгостью при дворе. Двойная мораль всегда ведет к ханжеству. И Анна Иоанновна была законченной ханжой.

Она велела выслать госпожу Адеркас из страны. А по представлению Остермана отозван был скоро своим двором и граф Линар. Вот тут-то и стали замечать придворные, что в обществе двадцатилетней принцессы стал все чаще появляться пятнадцатилетний Петр Бирон, невоспитанный, грубый подросток, который весьма неуклюже пытался оказывать Анне Леопольдовне знаки внимания. Более того, в один из дней, когда собирался Кабинет, сам герцог Курляндский пришел на его заседание и объявил, что надобно изыскать средства для увеличения содержания ее высочества... А когда выяснилось, что именно в это время в казне нет ни одного лишнего червонца, предложил изумленным министрам принять от него лично десять тысяч на расходы племянницы императрицы. Князь Черкасский, скупой, как все богачи, развел руками. Волынский не знал, что и подумать. И только Остерман сразу же смекнул, в чем причина.

Ведь все время нахождения Анны Леопольдовны при дворе Бирон, мало сказать, не замечал ее существования. «Теперь же, — размышлял Андрей Иванович, — видя нездоровье императрицы, не решил ли герцог сватажить с нею сына своего? Уж не для того ли настоял он, чтобы отправить Антона-Ульриха в армию, будто бы для возмужания и получения боевого опыта...» В этом месте своих рассуждений вице-канцлер мог бы хихикнуть, потому что толстый и рыхлый заика принц Брауншвейгский оказался, по сведениям, еще и исключительным трусом. Но чувство юмора Андрею Ивановичу было чуждо. Брак Биронова сына с принцессой барона не устраивал. Но как расстроить эти замыслы, не навлекая гнева герцога Курляндского на себя?.. Остерман немало поломал себе голову, прежде чем придумал коварный план. Он начал с того, что принялся при Анне Иоанновне и ее фрейлинах расхваливать Петра Бирона, понимая, что его слова непременно достигнут ушей герцога. Одновременно он иногда сокрушался о его молодости и рассуждал о строгостях православной церкви...