Жизнь и судьба Федора Соймонова
Шрифт:
При всей примитивности своей натуры Бирон очень тонко чувствовал перемены в настроениях императрицы. Так глист-паразит, живущий внутри организма, чутко реагирует на его состояние...
Заметив, что императрица стала громче обычного смеяться грубым шуткам своего кабинет-министра и пропускать мимо ушей колкости князя Куракина в его адрес, герцог встревожился и принял свои меры. Он почти перешел жить в покои императрицы. Женщины в ее возрасте часто требуют повышенного внимания, особенно одинокими ночами. На время же дня герцог постарался еще плотнее окружить ее своими людьми и увести интересы от текущих дел и скучной политики к своему манежу, к балам и маскарадам. Это помогло, и он успокоился. И вот теперь снова этот русский хам лезет со своим письмом... Нет, нет,
В тот же день, вечером, в царской опочивальне, он обронил:
— Не кажется ли фам, фаше фелитшество, что фаш кабинете-министер желает вас поучать wie eine kleines Kind [33] ? Пристойно ль сие для столь высокомутрый повельнительниц?
Анна закусила губу...
5
Подавая доношение, Волынский просил императрицу никому, кроме князя Черкасского, его не показывать. Не нужно быть особенно прозорливым, чтобы понять, кого Артемий Петрович имел в виду. И конечно, сразу же по прочтении его бумаги из покоев государыни перекочевали к вице-канцлеру. Как это случилось — неизвестно. Однако, вспоминая выдачу Сумарокова послам «верховников», можно предположить, что это сделала сама Анна. Тем более что она же потребовала от Остермана мнения по поводу этих записок...
33
Как маленького ребенка (нем.).
Андрей Иванович внимательно прочитал доношение, а после того примечания своего соперника. И надо думать, узнал в отличие от императрицы портрет, нарисованный воображением, помноженным на ненависть. По-видимому, письмо Волынского задело вице-канцлера за живое. Мало того, он почувствовал реальную угрозу, исходящую от коллеги кабинет-министра, и принял окончательное решение...
В марте Остерман в умереннейших выражениях изъясняет императрице, что не может постигнуть столь великой вражды против себя со стороны обер-егермейстера. Он говорит ей, что бывал в Кабинете несогласен с мнением Артемия Петровича, но не из злобы и не из корыстолюбия. Может быть, он был в ряде случаев и не прав. Но сие — удел всякого человека, который может ошибаться. Далее он писал в своем заключении, что от всего сердца желал бы, чтобы и Волынский находился в столь же невинных обстоятельствах, как он. А ежели Артемий Петрович за кем и вправду знает столь бессовестные поступки, то пусть скажет прямо, а не обиняками. И посему добрейший Андрей Иванович делал вывод, что справедливо было бы потребовать от Волынского прямого ответа: кто те бессовестные люди и чем их вредительные поступки могут быть доказаны...
В то же время, несмотря на жестокие приступы подагры, Остерман несколько раз приезжает к Бирону с конфиденциальными визитами и подолгу беседует с фаворитом. Есть основания предполагать, что Андрей Иванович постарался растолковать, кого в конечном итоге имел в виду его подручник Волынский, который вовсе ни во что не ставит его, герцога, ежели позволяет себе «обругать побоями некоторого секретаря Академии наук» прямо в герцогских покоях. Вице-канцлер, глубоко сокрушаясь, доложил его светлости, что о таком чувствительном положении уже известно и при иностранных дворах, где все удивляются терпению курляндского властителя, а кое-где начинают над ним и посмеиваться...
На очередном докладе по кабинетским делам императрица спросила Волынского:
— Ты кого именно изволил описать в доношении?
Артемий Петрович ждал этого вопроса и уже не раз думал над тем, что и как на него ответить...
— Куракина и Головина, ваше императорское величество... А паче всего Остермана, да токмо говорить о том не смею...
Анна помолчала. Отвернулась и поглядела в окно. А потом произнесла недовольным тоном:
—
Чуткий кабинет-министр всполошился. Обостренным чувством опытного придворного он понял, что допустил ошибку и вызвал недовольство и раздражение повелительницы. Он вдруг растерялся и стал просить государыню не отдавать более никому его доношение, кроме князя Черкасского... А когда несколько дней спустя толстый и одышливый князь сообщил ему, что императрица, отзываясь о его записке, сказала: «Знатно взял он то из книги Макиавеллевой...», совсем пал духом. Чтение книг Макиавелли, Бокалини и особенно Юста Липсия, который в своем сочинении «Политические учения» разоблачал «нравственный и политический разврат эпохи Римской империи и современного Липсию общества», не поошрялось. Очень уж прозрачны были аналогии.
Федор Иванович подумал, что ему тоже неплохо бы отвезти в академическую библиотеку взятые там книги, в том числе и Макиавеллия... Да и деньги в лавку книжную надо бы отдать. Поди накопилось на нем рублей с сорок... В кружок Волынского входили завзятые книжники, обладатели прекрасных по своему времени библиотек.
Говаривали, будто граф Остерман был сильно задет словами о «закрытых политиках, производящих себя дьявольскими каналами под политической епанчой...»
Герцог стал избегать Артемия Петровича. Недовольство государыни и высших персон, будто вихрем, разогнало льстецов, которые комариною тучею вились вокруг всесильного кабинет-министра. Среди придворных поползли слухи, что-де «не по уму взял» Волынский и «планида его вот-вот закатится»...
Зашевелились мелкие недоброжелатели, обиженные и обойденные. В канцелярии стали поступать челобитные. Писали кто раньше и пикнуть не смел, не то чтобы пожаловаться в голос или того паче письменную жалобу подать.
Артемий Петрович сперва приуныл, потом испугался, потерял голову. Сел писать новое доношение — бестолковое, покаянное, но одумался и изорвал. Перебирая свой архив, перечитал письмо Бирона двухлетней давности, в бытность его на Украине в Немирове:
«В одном письме вашего превосходительства, — писал фаворит, — упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараютца кридит ваш у ея императорского величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю, а хотя б кто и отважился вас при ея императорским величеством оклеветать, то сами вы известны, что ее величество по своему великодушию и правдолюбию никаким не основательным и от одной ненависти происходящим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете... Октября 3 дня 1737 года».
— Господи, где те времена?.. — жаловался он своим партизанам. — Что за беспокойная, что за вредительная жизнь, хуже пса последнего. Приманят куском, то надобно ласкаться, а как не с той стороны станешь, то и хлыста отведаешь. То ли, как польские сенаторы живут, ни на что не смотрят, и им все даром... Нет! Польскому шляхтичу и сам король не смеет ничего сделать. А у нас — всего бойся...
Шло время, и никаких особых ожидаемых последствий доношение не имело. Остерман и Миних занимались турецкими делами и улаживанием последствий неуклюжего политического убийства шведского майора Цынклера, вызвавшего бурю негодования в Стокгольме. Курляндский герцог совещался с придворным банкиром Липпманом, задумавшим новую аферу. Императрица скучала. Предстоял осенний переезд в столицу, а это всегда ее раздражало.
Надо сказать, что действительно в те времена эти переезды были подобны пожарам. Везли за собой все — мебель, посуду, белье... Обоз от заставы Санкт-Петербурга растягивался до Петергофа. В дороге многое ломалось, что-то крали, что-то теряли. Анна, находясь в критическом для женщины возрасте, все время была на грани истерики, превращая и без того нелегкую придворную жизнь в настоящий ад. Все ее выводило из равновесия, она то кричала и топала ногами, то безутешно плакала, то капризничала. А главное — скучала. Придворные с ног сбивались, придумывая новые забавы. Всего хватало не надолго...