Жизнь и труды Клаузевица

Снесарев Андрей Евгеньевич

Февраль 1809 г. В феврале Клаузевиц, к своему большому удовольствию, был освобожден от обязанностей адъютанта при принце Августе и прикомандирован к военному департаменту, т. е. сделался уже в большой мере помощником Шарнгорста. Разрыв с Дон Жуаном, с одной стороны, и возможность работать со своим наставником, занятым великим делом реорганизации армии, наполнили сердце Клаузевица большой радостью. 23 февраля он пишет невесте: «Как труд кажется мне теперь легким! Словно я вышел из холодной могилы и в прекрасный весенний день вновь вернулся к жизни». Увы, это был лишь сладкий миг переживаний!

Основные устремления реформ Шарнгорст еще в конце 1807 г. обрисовывал, как попытку внушить нации чувство самостоятельности, дать ей возможность познать самое себя. «Это все, что мы можем, — писал генерал своему ученику, — разрушить старые формы, развязать узы предрассудков, вызвать возрождение, оберегать и не мешать стране в ее возрождении; дальше не идет наш круг действий». Это величественно скромное понимание, видевшее в реформе лишь средство к цели, базировавшееся на ожидании внутреннего переворота, не удовлетворяло Клаузевица. Его отправная данная базировалась на внешней политике. В статье от 1809 г., полемика которой не была направлена против Шарнгорста, все же ясно видна эта расходимость основных понятий; в ней он подчеркивает, что он также за преобразование государственного аппарата, но рычаг преобразований видел в напряжении

против внешнего врага, а не во внутренней реформаторской работе. «Вы хотите революции, я ничего против нее не имею, но разве эта революция в гражданском и государственном смысле не произойдет много легче в процессе движения и взрыва всех частей, которые вызовет война?» В этом смысле Клаузевиц являлся не реформаторским, а революционным темпераментом.

Вообще, как в военной области, так и в сфере практической политики Клаузевиц обнаружил раздвоение, разлад между пониманием и возможностью. Если Клаузевиц в реформаторской деятельности не принял оригинального участия, а помогал лишь реформаторам косвенно, то это нужно объяснить — помимо того, что он почти на целое поколение был моложе главных деятелей — еще и тем, что его размах был слишком прямолинеен, он мыслил крайними мерами, им слишком владела мысль о военном подъеме. Из своего плена он вынес увлечение актами резкого характера, насильственными, и ему непонятны были та осмотрительность и постепенность, основанные, прежде всего, на неустанности и неуклонности работы, которыми были проникнуты Шарнгорст и Бойен. История, как мы знаем, оправдала их систему.

Конечно, Клаузевиц делал все то — и делал усердно — что стояло как необходимость на его служебной дороге, но иное понимание дела внушало ему тревогу и недоверие к своим усилиям. В биографическом смысле поэтому представляется более важным не то, что писал и делал Клаузевиц в этот период, но чем он был, о чем он думал и что переживал.

Отвечая на переживаемые сомнения, Мария писала ему: «…я убеждена, что благородный человек никогда не живет напрасно, если бы даже ему не удалось принести миру определенную пользу. Одно только его существование является благом для мира, и это благо никогда не бывает столь великим, как в те минуты, когда истинная добродетель столь редка».

Пребывание в Кёнигсберге должно было широко отозваться на миросозерцании военного философа. Он следил воочию за разными фазами государственного строительства, имел общение с лучшими офицерами Пруссии, наблюдал Двор, эту кузницу политических вкусов и устремлений. К тому же он много читал за это время. Характер его чтений был скорее общественно-политический, военные темы занимали его только в служебное время. По письму от 15 апреля 1808 г. мы узнаем об его знакомстве с Фихте; читая, вероятно, его «Grundz"uge des gegenw"artigen Zeitalters» [108] [ «Принципы современной эпохи» (нем.)], он почувствовал в себе пробуждение старого тяготения к абстрактному мышлению, но он тут же находит: «Все не более, как чистая абстракция… Не очень жизненно (praktisch) и мало связано с историей и опытным миром». Характерна в этом случае зрелость мысли прусского офицера, который умел разбираться и критически отнестись к таким сложным построениям, как труды Фихте. К последнему, например, приходится отнести следующие строки: «Велико, неописуемо велико это время; его понимают немногие люди; даже для превосходных ученых и мудрецов среди нас оно редко более чем орудие, чтобы надумать какую-либо полную тумана систему» [109] .

108

Клаузевиц не называет заглавие груда. Он пишет лишь: «Was Fichte "uber Bestimmung des Menschengeschlechts und "uber Religion gesagt hat, ist sehr in meinem Geschmacke» [ «To, что Фихте говорит об определении рода человеческого и о религии, очень мне нравится»]. Rogues в труде усматривает (S. 37) «Die Bestimmung des Menschengeschlechts» [ «Назначение человека»] от 1800 г., но правильнее предполагать «Grundz"uge» [вероятно, «Основные черты современной эпохи» (нем.) Прим. ред.], которые также говорят о назначении рода человеческого (лекция 1) и о религиозном характере времени (лекция 16), но свежее по времени и актуальнее по содержанию.

109

Письмо Марии 7 августа 1808 г.

В это же время он углубился в историю Нидерландской революции, и Вильгельм Молчаливый ему живо напомнил Шарнгорста. И, конечно, своим темпераментом, флегматичным и рассудительным, своей прямотой и упорством, наконец, своей ролью защитников национальной независимости против могущественных деспотов, эти два исторических деятеля очень легко сближаются между собой.

В часы досуга, по вечерам Клаузевиц читал «Tristram Shandy» Стерна [110] .

Но все же, нужно еще раз подчеркнуть, основной фон переживаний Клаузевица был нерадостный.

110

Письмо Марии 21 мая 1809 г.

Известно, как сильно возмущал и других реформаторов инертный шаблонный дух времени, как они видели повсюду одну лишь пассивность и слабость [111] . Тем сильнее переживал такие картины Клаузевиц, который из-за внутренних побуждений сам к себе предъявлял огромнейшие требования, готов был последнее положить на алтарь независимости страны и нации и все выше рос в этом чувстве решимости и который всюду видел преграды материи, все вялое, тупое и слабое, словно удары клинка, вколачивалось в его собственное моральное существование. «Жить с человеческим родом, который не уважает самого себя и не способен пожертвовать своим добром и кровью во имя самого священного, это огорчает и подрывает все радости существования» [112] .

111

Французский посланник С.-Марсан (St. Marsan) считал массу инертной, более высокие круги — дружественными французам (Lenz M. Kleine histor. Schriften. S. 340 и след.). Беклен смотрел иначе: «Es liegt im Menschen ein Keim zum Grossen und Niedrigen; es kommt darauf an, welcher geweckt wird; so ist es mit der Nation» [ «В человеке лежит зародыш и великого, и низменного; все зависит от того, какой будет разбужен; также обстоит дело и с нацией» (нем). Прим. ред.] (Aus der Zeit der Not. S. 119 и след.).

112

Schwartz. I. S. 326.

Так повторилась судьба юности. Чем более сознательно Клаузевиц стремился к намеченным идеалам, тем глубже

все его существо охватывалось разочарованием [113] . Более и более в нем росли острота и резкость его натуры, болезненное чувство непонятого превосходства, робость, смешанная с горечью и сухостью, открыть пред чужими глазами силу своих переживаний. Его охватила острая нервозность, в нем росла ипохондрия, в несколько недель он постарел на целые года. К этому времени относятся придирчивые его характеристики со стороны Шёна и Фр[идриха] Дельбрюка. Но богаче и выразительнее тот образ Клаузевица, который набрасывает Каролина фон Рохов в своих воспоминаниях [114] из 1809 г.: «Он обладал далеко не выгодной внешностью и имел в себе что-то холодно отталкивающее, что часто доходило до презрительности (Denigranten). Если он говорил мало, то это имело вид, как будто люди и предметы были для него недостаточно хороши для этого. И при этом же в нем жили поэтическая страстность и сентиментальность, которые проявлялись в его полной идеализма любви к превосходнейшему, любвеобильному, образованнейшему, возвышенно настроенному… существу сего мира, его жене, в стихах и в отдельных взрывах речи. Вместе с этим он был переполнен пылким честолюбием и стремился более к древнему самоотречению, чем к неудовлетворимым притязаниям современного типа. Он имел мало, но глубоких и прочных друзей, которые больше на него рассчитывали и больше от него ожидали, чем его ли судьба или обстоятельства, или его неприютная природа позволили ему это сделать».

113

В письме от 28 ноября 1808 г. он говорит об этом красиво и горько: «…je mehr "Uberlegung ich darauf verwende, je gr"osser die Sorgfalt ist, mit der ich in den dunklen Schacht hinein steige, um den funkelnden Edelstein zu graben, um so "armer kehre ich zur"uck» [«…чем больше дум я направляю к этому, тем больше тщательность, с которой я погружаюсь в темную шахту, чтобы закопать там сверкающий бриллиант, и еще более бедным возвращаюсь назад» (чем). Прим. ред.]

114

Von Leben am preussischen Hofe. Aufzeichnungen von Karoline v. Rochow und M. De la Motte-Fouqu'e. Berlin, 1908. S. 38.

Два года преподавания стратегии и тактики

Декабрь 1809 г. В декабре 1809 г. Двор перешел в Берлин. Клаузевиц, при ассистенте капитане Фридрихе фон Дона, помогал Шарнгорсту завершить организацию военного министерства, которое заменило Oberkriegskollegium [Высшую военную коллегию] и начало функционировать уже с 1 марта 1809 г. В июне 1810 г. Шарнгорст, чтобы усыпить бдительность Наполеона, официально оставил управление военными делами, но секретно сохранил за собою эту роль. Клаузевиц оставался его помощником, вступил в то же время в Генеральный штаб и был назначен профессором Общей военной школы [115] . Эта вновь организованная школа была открыта одновременно с новым университетом в Берлине. Клаузевиц, произведенный в майоры, в течение двух лет читал стратегию и тактику. Так как курс читался только зимой и у профессора оставался еще досуг, то одновременно же Клаузевиц принял на себя обязанность преподавать военные науки наследному принцу [116] , будущему Фридриху Вильгельму IV и родному брату будущего Вильгельма I, императора и короля.

115

См. примечание 28.

116

Преподавание кронпринцу брало 3 часа, чтение лекций — 4 (Письмо к Гнейзенау 10 октября 1810 г.). Следы этого преподавания, в качестве набросков, имеются в архиве Клаузевицев, и, кроме того, сохранились черновые наброски Фридриха-Вильгельма; наконец, имеется знаменитое заключительное слово. Прощальное письмо к кронпринцу Ротфельс обещал (в 1920 г.) опубликовать; исполнил ли он обещание, нам неизвестно.

Эти теоретико-педагогические занятия значительно отстранили Клаузевица от его реформаторских работ и, можно сказать, почти прекратили их года на три. Эти годы явились крайне важными в смысле доработки и формулирования некоторых, а может быть, и большинства основных идей военной теории, и с этой стороны года должны быть подчеркнуты. Это был предварительный этап дум и философствования, за которым создавать потом было уже удобнее; лекции очень часто являются тем вынужденным проектом, за которым затем следует добровольная и самодеятельная научная работа. Но Клаузевица, стремящегося к активной практической деятельности, это педагогическое мудрствование, по-видимому, не вполне удовлетворяло. «Подходит время, — писал он Гнейзенау [117] , — когда откроется Берлинская военная школа, и неминуемо произойдет, что я еще раз начну проповедовать, словно гневные боги с дымных облаков, свою абстрактную мудрость и в туманных абрисах с бледным мерцанием излагать ее пред глазами слушателя». Психологически большое теоретическое дело, которое оставит следы в истории, переживалось автором, как приносимая им скучная жертва; вызываемая этим умственная работа чувствовалась им, как помощь в нужде, как забвение для его честолюбия, его больного тяготения к крупному практическому делу. Ротфельс придает этому моменту крупное значение: может быть, благодаря этому Клаузевицу удалось по однородству переживаний впитать в свои труды живой дух своего времени и героизм, «мощное чувство» [118] закрепить, как rocher de bronze (бронзовый утес) теории войны. Но здесь имелось налицо и противоположное воздействие. Клаузевиц, ограничивая эту гордую силу областью духа, умственного созерцания, тем естественно должен был создать представление о каких-то пределах, о необходимости дисциплинирования усилий. Отсюда могло сложиться у него то руководящее правило войны, которое он преподнес принцу: «героические решения на основах разума», — замечательный вывод, мудро совмещающий пыл и холодность, страсть и разумность, риск и ограничение. Но это же он мог непосредственно взять у эпохи, в которой политика и дух, воля и разумение так тесно сближались. «Философия была героической, наука воинственной, отсюда геройство становилось одухотворенным, война — обнаученной», — такой антитезой характеризовали универсальный момент истории [119] .

117

Письмо 24 сентября 1811 г.

118

То «чувство», описанием которого он так красиво и сильно завершил свое «заключительное слово» принцу. Характерно, что Беренхорст, вообще неодобрительно отнесшийся к этой записке, заключение называет «холодной опухолью» (Kalte Geschwulst). Nachlass. II. S. 353 и след.

119

Joel. Antibarbarus. S. 56.