Жизнь и труды Клаузевица
Шрифт:
Другая его мысль — о преимуществах обороны вообще и, в частности, о плане оборонительной кампании на опыте кампании 1812 г. — получила теперь ясный отчеканенный смысл. То, что носилось раньше лишь в туманных образах, к худу ли или добру, теперь накрепко осело в его сознании. Как известно, около происхождения русского плана кампании 1812 г., в смысле заслуги его изобретения тем или другим лицом, существует живое литературное расхождение. С особой притязательностью заявляли свое право на создание этого плана Евгений Вюртембергский и его воспитатель и адъютант Вольцоген. Герцог Евгений уже, по его заявлению, в 1805 г. заранее предусматривал систему «Эшелонированных концентрических отступлений» и эту мысль не раз заявлял в течение событий [183] . Вольцоген в 1810 г. предоставил Александру докладную записку, которая развивала план эластичного отхода [184] . Рядом с этим фигурируют крупные немецкие военные, мысли которых рано направлялись на тот же путь. А именно Шарнгорст был убежден, что Наполеон должен погибнуть от бесконечности русского пространства, и в бытность свою в России и Австрии в 1811 г. он лично, а также через русского посла графа Ливена старался воздействовать в этом смысле [185] . Бойен следовал за ним в докладной записке
183
Memoiren des Herzogs Eugen. 1862. I. S. 37 и след. 210, 240 и след., 255 и след., 300 и след., 314 и след.
184
Memoiren des Generals von Wolzogcn. 1850. S. 52 и след., 65, 75 и Приложение I. Дальше, Deutsche Revue XXXVI. S. 340 и след. (Aus Korrespondenz Ludwigs von Wolzogen), кроме того: Stockhorner-Starein. "Uber dem Einfluss L. v. Wolzogens auf die russische Kriegsf"uhrung von 1812. Heidelberg, 1912.
185
Boyen. Erinnerungen. II. S. 179 и след. и 253 и след.; Lehmann. Scharnhorst. II. S. 463. Pertz. Gneisenau. II, S. 689.
186
Boyen. Erinnerungen. II. S. 484 и след. Meinecke. Boyen. I. S. 235.
187
Pertz. Gneisenau. II. S. 286.
Это показывает, что с одной только немецкой стороны не было недостатка в планах скифской войны; они могли расходиться в деталях, идея оставалась одна и та же — всем авторам меньше всего было жаль потери русских областей и связанных с этим горя и страданий и легко было осуществлять на чужом народном горбу стратегические эксперименты. Что могло повлиять на конечное осуществление предложенного плана? Ротфельс думал, что более повлияли в этом смысле Гнейзенау и Штейн, чем сухая догматика Вольцогена и Вюртембергского. Для наших целей важно установить, прежде всего, факт несомненного ознакомления Клаузевица со многими из этих планов, особенно с исходившими от его друзей, и, значит, теоретическая канва оборонительного плана с разными оттенками могла быть им продумана перед войной и проверена личными переживаниями во время нее. Затем важен вывод самого Клаузевица, а он писал [188] , озираясь на прошлое: «Кампания развилась так сама собою». «Каждый раз шарахались в испуге назад, едва только голова Медузы… показывалась вблизи» [189] . Даже частности, в форме якобы систематического опустошения покидаемых районов, по мнению Клаузевица, вытекали сами собой постепенно из страсти все сжигать со стороны русских мародеров и благодаря непорядкам во французском авангарде [190] .
188
Hinterlassene Werke. VII. S. 13.
189
Письмо к Гнейзенау 28 октября/7 ноября 1812 г.
190
В этом сказалось то несколько высокомерное отношение к русскому, которым несколько грешил Клаузевиц. В немецкой исторической литературе, довольно широко культивировалось мнение, старавшееся свести на нет великий подвиг русского народа и тем вычеркнуть со страниц мировой истории одну из его величайших заслуг. Таковы Смитт, Конст, Ульман и др.
Что же получил в результате Клаузевиц как наследие для своего главного труда от 1812 г.? Во-первых, хорошее знакомство с оборонительным планом и, затем, подтверждение, что и в войну 1812 года главную роль сыграли не предусмотрительность и совершенство стратегического плана, а моральная сила народа, решившегося избежать торопливого заключения мира, «претерпеть до конца», т. е., что на войне не факторы разума, а факторы воли и духа играют первую роль.
Но, конечно, наиболее яркое подтверждение в 1812 г. нашла себе мысль Клаузевица о преимуществах обороны перед наступлением. Это было неважно, что такая оборона, по его мнению, вылилась сама собою, а не по заранее намеченному плану; первая версия, может быть, еще более подтверждала жизненность принципа. Иллюстрация любимой мысли военного теоретика была блестяща и до конца дней его жизни наложила на эту сторону миросозерцания печать какого-то фанатизма. Как зачарованный, Клаузевиц следил за одной стороной — Наполеоном, видел блеск и могущество его армии в момент ее перехода через Неман, постепенное ее увядание на пути к Москве и погребальный ход обратно [191] , но, увы, он не видел другой стороны: необъятного моря России и пассивно-могучего народа, способного все выдержать. Отсюда элемент односторонности в теории и ее исключительность со стороны возможности применения.
191
Недаром он столько раз приводит цифры расчета армий Наполеона на разных этапах: Неман, Смоленск, Бородино, Москва, Березина на страницах «О войне».
Но не нужно забывать, что не 1812 год создал упомянутое увлечение в сторону обороны. Мысль, как мы как-то сказали выше, носилась давно в голове Клаузевица. Уже в 1809 г., судя по его письмам [192] , идея преимуществ обороны начала формулироваться в его сознании. Последующие годы несчастий Пруссии, необходимость обдумать ее оборонительные ресурсы не только углубили эту мысль, но заставили не один раз обработать ее путем разных комбинаций и проектов. 1812 год только закрепил у Клаузевица идею обороны, и она стала для него с тех пор излишне любимым детищем.
192
К Марии, 21 августа 1809 г., он писал: «Ich trage die feste unersch"uttliche "Uberzeugung in meiner Brust, dass die Gefahr… an den Grenzen Siebenb"urgens gr"osser ist, als an der Grenze Bayerns» [
Но, по-видимому, совершенно впервые возникло у Клаузевица под непосредственным впечатлением от событий 1812 г. понятие о «кульминационном пункте» наступления как об органическом пункте связи между двумя противоположными типами войны — наступательной и оборонительной. В силу собственной постепенно ослабевающей силы удара и специфических особенностей обороны, наступление с неумолимой, хотя и не непрерывной последовательностью, приближается к пункту безразличного равновесия, предельного пункта; если он будет перейден, то «весь груз поднятой и не преоборенной (nicht bew"altigten) тяжести» падет на наступающего… роли врагов меняются.
Возвратимся к труду «Поход 1812 года» [193] .
Сам автор предупреждает, что он не собрал данных о числах, местах, количестве сил. Его задача сводилась к тому, чтобы для будущего исследователя событий набросать картину пережитых им впечатлений и тех выводов, которые последовательно осели в его сознании. Впечатления стратега-любителя, попавшего в большой штаб, — вот все, что дает этот труд, и лишь потому, что этим любителем является Клаузевиц, труд приобретает большой интерес. Книга распадается на две главы. В конце второй помещен разбор плана Наполеона. Историческая канва общеизвестна и в ней разве интересна некоторая слабость осведомления автора, многое схватывавшего на лету, случайно, мало видевшего документов и ничего не понимавшего непосредственно кругом. Поэтому на повествовательной части не имеет смысла останавливаться.
193
Он помещен в VII томе «Hinterlassene Werke», с. 1–247. Нужно лишь отметить в этом издании неудачное распределение материала. 2-я глава (44–98), содержа краткий обзор войны, помещена между 1-й и 3-й главами, излагающими ее общий ход. Более новое издание: Der Feldzug 1812 in Russland und die Befreiungskriege 1813–1815. 3. Auflage, 1906. На французском языке имеется перевод капитана Бегуэна (Begouen), Paris, 1899. T. 6. 218 с.
Мастер исторического портрета
И вновь, как и в труде по 1806 году, наиболее интересными являются характеристики лиц и критический анализ операций, о чем мы, для ознакомления читателя с общим колоритом сочинения, несколько и поговорим. Характеристики, это, быть может, наиболее вечное в исторических работах Клаузевица. Трудно представить себе что-либо более меткое, яркое, сжатое и специально оттененное, как эти портреты, смотрящие на нас живыми с полей интересной далекой эпохи. Недаром существовало мнение, что Л. Толстой [194] многие характеристики взял со страниц труда Клаузевица, и даже, например, позиция Андрея Болконского, присутствовавшего на советах командующих генералов, создана им будто бы по образцу позиции Клаузевица. Приведем, для примера, некоторые характеристики [195] .
194
Камон прямо говорил «Je semble en effet, que ic soit l'etude Clausewitz qui a inspir'e Tolstom, et lui fourni les bases de son admirale roman…» [ «Похоже, что именно исследование Клаузевица вдохновило Толстого и дало ему основу для его восхитительного романа». (франц.) Прим. ред.] Camon. Clausewitz. S. 156, примечание.
195
Перевод сделан с 5-го, так называемого Шлиффеновского, издания труда «О войне». Это нужно иметь в виду, так как в изданиях, хотя и редко, но бывают расхождения в смысле оттенков, эпитетов, выпуска фраз и т. п. С этого же издания переведены «Заключительное слово» кронпринцу и тактические этюды Клаузевица, так как им нельзя отказать в крупном историческом значении. Относительно перевода нужно заметить, что он представляет исключительные трудности. Философский, нередко небрежный, особенно в последних частях, но блестящий стиль Клаузевица почти не поддастся точному переводу, чего, казалось бы, требовало классическое содержание труда. Мудрая середина между возможной точностью передачи и возможной ясностью изложения (для русского читателя) являлась основным девизом перевода.
Пфуль — полковник прусского Генерального штаба. В 1806 г. бросил службу в Пруссии, после сражения при Ауэрштедте поступил на службу в Россию, где дослужился до чина генерал-лейтенанта, не участвуя в действительной службе. Человек высокого ума и большого образования, но с недочетами в технических знаниях дела. Он давно уже вел жизнь чисто ученую и столь уединенную от мира, что ничего не знал о событиях дня. Юлий Цезарь и Фридрих II были его любимыми авторами и героями. Бесплодные мечтания об их методах войны, без всякой исторической критики, были почти единственным его занятием. События войн более новых скользили мимо него, не оставляя по себе никакого проследа. Таким путем он создал себе теорию войны, которая не выдерживала ни философской критики, ни исторических сравнений.
Барклай — военный министр; простой, честный, вялый, сам по себе доблестный, но бедный идеями. Родом из Ливонии, он считался русскими за полуиностранца.
Багратион — упрямый, вспыльчивый; «решительно ненавидел» Барклая.
Аракчеев — генерал-лейтенант — русский в полном смысле слова, большой энергии и хитрости. Он был начальником артиллерии (Chef der Artillerie), и император питал к нему большое доверие. Но так как ведение войны было совершенно чуждым для него делом, то он в него и не вмешивался…
Ермолов — человек сорока лет, самолюбивый, характера крепкого и упорного, не чуждый ни ума, ни образования. Конечно, он был выше тех, что были до него, и от него, по крайней мере, можно было ожидать, что он сумеет обеспечить всюду повиновение приказам главнокомандующего и придать его решениям известную энергию; чувствовали, что это было нужно, чтобы дополнить мягкого и флегматичного Барклая. Сам Ермолов не думал много о больших маневрах армии и об общих мероприятиях по войне; он не создал ни одной яркой идеи. Когда подошел момент решаться и действовать, он увидел, насколько все это для него было чуждо. Поэтому он сохранил за собой общее выполнение дел по армии, предоставляя генерал-квартирмейстеру всю стратегическую и тактическую часть [196] .
196
Тут, видимо, Клаузевиц организационную сторону дела спутал с личными предрасположениями и способностями.