Жизнь и творчество Р. Фраермана
Шрифт:
— Ох, — сказал он, — в его времена не было такого уличного движения.
У Фраермана было две черты, которые бросались в глаза при первом знакомстве: первая — он ненавидел уличное движение, вторая — он любил Солотчу.
Окно комнаты Рувима Исаевича выходит на Пушкинскую улицу, которую тогда называли Большой Дмитровкой. По этой узкой улице течет сплошной поток машин, троллейбусов и автобусов. Дышать здесь почти нечем. Я не раз удивлялся тому, как может жить Рувим Исаевич в таком месте. Кажется, он и сам не мог этого понять.
—
Слово «Солотча» (сельская местность в Рязанской области) звучало у него, как символ, так, как звучит слово «Москва» в чеховской пьесе «Три сестры». При упоминании о Солотче этот невысокий человек словно загорался внутренним огнем и становился выше ростом.
Я не раз просил его объяснить, что хорошего в Солотче, и он каждый раз становился в тупик.
— Ну что там? — спрашивал я. — Особенная рыба? Необыкновенные пейзажи? Милые соседи? Отличное молоко? Румяные рассветы? Чистый воздух?
— Да, да, — тихо кивал головой Фраерман, — все это есть... но... этого нельзя объяснить словами! Спросите у Косты, он то же самое скажет.
Коста — Константин Георгиевич Паустовский — многолетний сосед Рувима Исаевича по Солотче и такой же страстный ее поклонник.
Я понимал, что есть ощущения, которые нельзя выразить словами. Я понимал Фраермана. Я понимаю его и сейчас, когда Солотча — увы! — кончилась.
В душе Фраермана живет какой-то поэтический фон, не имеющий определенных очертаний.
Это та река поэзии, без которой литература невозможна. У вас могут лежать в столе самые сенсационные находки, но, не имея дара поэзии, вы не создадите ничего достойного названия прозы.
Фраерман не любит ничего парадного, натянутого, показного, сентиментального. Он не выносит поз, рисовки, декламации, важничания, истерики. Он любит ясные состояния души. Любит он полоску утренней зари, тихое движение вод, ветер в кустах, голоса детей и многое, что мне, городскому человеку, и описать трудно. И это не просто любовь к природе, это характер.
В тридцатых годах Рувим Исаевич, прислушавшись к реву тяжелого самолета, заметил ворчливо:
— И зачем выдумали авиацию? Как будто так уж трудно было ездить в поездах?
Нет, это не отказ от цивилизации. Это раздражение по поводу звука, который вторгается в жизнь с неба, как непрошеный гость.
Когда-то про таких людей говорили «философ». Ну что ж, я не вижу ничего плохого в человеке, который в толкотне и грохоте московской улицы замечает, как вода в марте впервые тихо каплет с крыши. Немногие из нас замечают раннее приближение весны — времени нет.
По той же причине мы и людей не замечаем — все времени нет!
Фраерман замечает. Оказывается, люди бывают разные.
Некоторые его характеристики поразительны по своей... неожиданности.
— Он хороший человек, — сказал однажды Рувим Исаевич, — но он, понимаете, позволяет себя любить.
Черта очень определенная — человек правильный, но увлеченный
Фраерман подумал, вздохнул и прибавил:
— Ничего не поделаешь...
Если бы Рувиму Исаевичу пришлось быть судьей, он, вероятно, всех бы оправдывал. Он признает за каждым человеком право на недостатки. К счастью, он не судья, а писатель и его интересуют не провинности людей, а их особенности.
Я не стану здесь анализировать творчество Фраермана, ибо это не входит в мои задачи. Успех его знаменитой повести «Дикая собака Динго...» я приписываю, главным образом, этой его черте.
Фраерман не любуется своими героями. Он учит любить и дружить. Но учит, тщательно и любовно присматриваясь к особенностям людей.
Он мог бы сделать Таню рассудительно-добродетельной героиней, типичной детской повести. Но он этого не сделал. Он вложил в Таню душу живого человека.
При этом Таню иной раз трудно выносить — она «девочка с характером» — и со сложным характером!
Таня мыслит чисто «по-фраермановски»: «Никто не виноват — ни я, ни ты, ни мама, никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви». И мы не знаем, что было дальше с Таней.
«А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?..» Коле нужно было, чтобы Таня его любила, но она ушла.
«Прощай, дикая собака Динго», — говорит Филька. Филька — преданный друг. Ему нужно было, чтоб Таня с ним дружила, но она ушла и от Фильки.
Так кончилось детство.
Все это написано без горечи, без болезненной грусти, без невозмещенных обид. Все это не похоже на трагедию. Фраерман не любит трагедий. И пишет он для детей взрослым и ясным языком.
Дети Фраермана — это дети своей страны. Для них нет ничего экзотического в том, что в крепости стреляют из пушки во время бурана и что остановить упряжку собак можно, только воткнув каюр в снег.
Таня уходит не так, как уходят незащищенные сироты Диккенса — в страшную улицу мокрого Лондона, где их подстерегают негодяи, разбойники, дельцы и пустомели. Она уходит, зная, что дорога безопасна.
«Чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей все время навстречу». В этой фразе весь Фраерман — человек, абсолютно не доступный никакой порче и неуклонно верящий в людей.
Я, кажется, невольно впал в поэтический тон. Но, читая Фраермана, невозможно не заразиться от него поэзией.
Фраерман отнюдь не автор одной повести. Он писал много и везде оставался верен самому себе: везде у него люди с их разными характерами. Они хороши именно тем, что они хороши и разные.
Война сильно поломала Фраермана, как поломала она многих из нас. Не стало Солотчи, пришла старость.
И все-таки это тот же Рувим Исаевич, нетерпеливо шагающий под портретом Бетховена и ненавидящий показные переживания. Я продолжаю навещать эту квартиру на Пушкинской улице — квартиру, содрогающуюся от уличного движения, — зная, что за этой дверью я услышу только правду.