Жизнь и творчество Р. Фраермана

Николаев Владимир

Работать Рувим Исаевич любил по ночам, когда его ничто не отвлекало. Много курил и не открывал форточку из-за шума трамваев. Внешне рассеянный и небрежный в одежде, он на своем рабочем столе всегда соблюдал порядок, который никогда не нарушал. А когда у нас появилась возможность купить настоящий письменный стол, Рувим Исаевич все свои перья, карандаши, скрепочки, кнопочки, иголки разных размеров, нитки по таежной привычке хранил аккуратно и соблюдал этот порядок до последних минут своей жизни, сам мастерил для себя крошечные записные книжечки, размером в два сантиметра, записывал туда главные дела и всегда носил одну книжечку в кармане.

Что же составило сущность, так сказать, душевный настрой

Фраермана? На чем он проверял себя? Всякий раз, когда его что-либо огорчало или просто он был не доволен собой, он брал томик Пушкина или Лермонтова, причем самое дешевое издание без переплета, которое бы ничем его не отвлекало — ни громоздким форматом, ни пестротой оформления, и, как он сам говорил, закрывался на учет. Он читал стихи «Молча сижу у окошка темницы, синее небо отсюда мне видно» или «Последнее новоселье» Лермонтова (кстати, любимое стихотворение Косты), читал, как молитву, вдумываясь в каждую строку, что именно составляет эту прелесть, как рождается мелодия, эти чувства, возвышающие человека: «У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, ночной ли ветр в горах Ливана тебя сердито колыхал»...

Каков же Фраерман был как личность? Каков был склад его ума, его воля, его характер?.. Рувим Исаевич был доброжелателен к людям и внутренне свободен. Вот почему он и в жизни, и в своем творчестве интересовался людьми не только не похожими на него, но даже и явно противоположными ему самому. Любимым его героем был Дон Кихот. Он привлекал Рувима Исаевича не смешными приключениями, а верой, непоколебимой верой в торжество света и постоянной готовностью к подвигу. Рувим Исаевич часто вспоминал слова Тургенева: «Конечно, Гамлет не будет сражаться с великанами. Ему ли, окончившему Веттенбергский университет, верить в великанов! Но если бы он и верил, все равно не сражался бы».

Любимыми писателями, не считая Толстого, Пушкина, Лермонтова, которым он поклонялся всю жизнь, были Гете, Шекспир, Диккенс, Стерн, Флобер, Марк Твен, Бунин. Помню, как на наших «Конотопах» зачитывались Гомером, Петраркой, Данте, а позднее, в конце 30-х годов, Стендалем, Монтенем (которого дал нам Е. В. Тарле). На смену пришли поэты — Хлебников, Гумилев, Ахматова, Мандельштам. А потом прозаики — Ремарк, Хемингуэй. С живым интересом изучали «Опыты» Монтеня.

Удивительно, что и Паустовский и Фраерман, замечая малейшую фальшь в звучании поэтической строки, не могли воспроизвести самой простенькой мелодии, хотя различали тончайшие оттенки в шелесте дуба, тополя, липы, осокоря или орешника, улавливали, где чухает ежик или пробежит полевая мышь.

Рувим Исаевич высказывал свои мысли всегда скромно, тонко, неожиданно и возвышенно. Помню однажды Коста сказал: «С вами, Рувец, я и сам становлюсь чище и сильнее».

Рувим Исаевич улавливал малейшее нарушение ритма в мелодии стиха, не любил, когда путали в стихе слова.

«На Севере есть розовые мхи, есть серебристо-пепельные дюны, и только сосен звонкие верхи звенят, звенят над морем словно струны».

«Чьи это стихи?» — спросил сидевший в тот вечер у нас Вася Гроссман. «Бунина, которого ты так не любишь», — ответил Рувим Исаевич. «Быть этого не может!» — удивился Гроссман и попросил том Бунина. Он стал листать толстый том — старое издание — приложение к журналу «Нива» — и уже не мог оторваться, позабыв, что поздно, давно перестали ходить трамваи и придется домой шагать пешком.

Конотопский круг друзей, сплоченных, любящих поэтическое слово, готовых всегда прийти друг другу на помощь в тяжелую минуту, Рувим Исаевич предпочитал самым известным и влиятельным писателям. Рувим Исаевич не любил ничего, что бросалось бы в глаза.

Желал ли Рувим Исаевич славы? Или, вернее, был ли он честолюбив? Нет. Честолюбия в нем не было. Работал он трудно. Даже

на маленькую статью для «Пионерки» делал пять-шесть вариантов. При этом большую часть работы производил в уме, выборматывая фразу и проверяя, как она звучит. «Образ, поэтическая мысль — это тонкая, трепетная вещь. И сколько поиска, бережности и усилий нужно, чтобы выбрать свежее слово, недаром говорят, что у поэта мысль рождается из музыки, из мелодии, которая звучит в голове, и он ее слышит. И в хорошем рассказе, как и в стихе, — каждое слово весит пуд и знает свое место». Эту мысль Маршака часто повторял Рувим Исаевич. «Один прокурор хороший человек, да и тот свинья...» Вот попробуй-ка найти такую реплику!» — восхищался он.

На критиков он не обижался, если это было не «облыжное» обвинение и если чувствовал искренность критика. А когда его критиковали несправедливо, иной раз говорил: «Ведь это он написал, чтобы кому-нибудь угодить. А мне хочется заслужить уважение читателя, тем более такого бескорыстного, как дети». Однажды в газетах появилась резкая статья на «Собаку Динго». Критик писал, что вся эта история выдумана, что в жизни так не бывает — отец никогда не бросит своего ребенка. А критик был влиятельный, к нему прислушивались. В тот же день, когда статья была напечатана, Рувиму Исаевичу позвонила читательница и сказала: «Не огорчайтесь, мы с дочерью читали вашу книгу и плакали, ведь мы сами пережили такую драму, когда нас оставил отец моей дочери».

Фраерман всегда старался понять критика и полагал, что если слово его не дошло до читателя, значит, автор в чем-то ошибся.

Что-то непосредственное, я бы сказала детское, жило в его душе. Он не умел защищаться грубостью против грубости. Относился к людям тепло, считая, что любовь к Человеку — именно к Человеку с большой буквы — святая обязанность каждого, кто хочет прожить свою жизнь достойно.

Литературу, поэзию, искусство он любил, как любил природу и землю, чуть брезжущий рассвет на реке или в тайге, тихий закат, когда длинные тени бегут быстро по лугам, любил молодые, едва проклюнувшиеся почки — все приметы наступления весны «этого утра года», когда и счастливых тянет «вдаль», как сказал Тургенев. Не любил ничего «кричащего», тем более грубого или фальшивого ни в людях, ни в книгах, ни в искусстве, и ничто его так не привлекало, как скромность, искренность, деликатность, подлинный талант, мужество и благородство.

Рувим Исаевич никогда не отделял формы от содержания произведения. Над формой он бился трудно, мучился. Он постоянно сражался сам с собой, старался уяснить свои недостатки. Он хорошо знал, что с привычным надо неустанно сражаться. Конечно, это трудно. Но хорошее всегда трудно. Известно, что искусство, как и жизнь, не стоит на месте, оно всегда обновляется. И он старался прояснить для себя самого свои недостатки, свои неудачи. Борьба эта была у него упорная. И он трудился. Жизнь неустанно идет вперед, открывая манящие дали, требуя от художника все большей и большей культуры языка. Даже в последние минуты жизни, ночью, во время страшной зимней грозы с громом и молнией, Рувим Исаевич потянулся к сборнику Петрарки и хотел перечитать один из сонетов, посвященных Лауре.

«Неудовлетворенность — может быть, и есть самое ценное в творчестве каждого писателя, — говорил он. — Хорошая книга — это всегда познание жизни. И дело не просто в форме, а в духовном мире художника, будь то писатель или мастер живописи. В его собственном образном мире, в его индивидуальности. Писатели и художники отличаются друг от друга именно своим внутренним душевным миром, их особым, своим видением мира и людей».

Константин Паустовский

ДОБРЫЙ И ЧИСТЫЙ ТАЛАНТ