Жизнь и творчество Р. Фраермана
Шрифт:
Печаль одолевала меня, когда, перечитывая повесть, я не находил в себе того порыва и той страстной отдачи, которые испытывал в юности. Зачем, почему, как это и когда случилось, что сердце мое утеряло все то, чем было наполнено сорок лет назад? Осталось только воспоминание. Где же я, тот мальчик, скорбящий и бесконечно счастливый от своей любви, от своего открытия большого мира? Где ты, мальчик? В реальной жизни нет его, этого мальчика. Но он живет в иной реальности, мгновение его юности остановил писатель Рувим Фраерман. Он не унес с собой в вечную темноту иного мира знание о наших юных первородных
М. Гершензон
КАЗАКЕВИЧ И ФРАЕРМАН
У Казакевича книга стихов вышла в первый день войны, ему принесли ее в школу, где мы жили, ожидая похода. Он сидел на ступеньках и, как чье-то чужое, перечитывал свои стихи. Высокий, худощавый, очень ярко выраженный национальный тип; быстрое соображение, нарочитая грубоватость. Молодой и выносливый, запевала в походе.
Мы строили шалаши под Акуловом. Очень много берез шло на них, и приходилось березы тащить издалека.
— Я пошел за березой, — смеясь над своей ошибкой, чтобы скрыть смущение, рассказывал сам Казакевич. — Иду с топором, вижу, сидит у дороги маленький, старенький человечек. Шея тоненькая, с обвисшей кожей, рот открыт — он измучился, верно. А я в лесу ничего не понимаю, черт ее знает, где прямую березу найти. Спрашиваю:
— Товарищ, вы не знаете, где есть тут прямые березки?
— Ну как же, знаю, идемте...
Ловко, как привычный лесной житель, он стал пробираться через сучья и правда привел к прямым, не слишком толстым, не слишком тонким березкам.
Я срубил березку, взвалил на плечо, взял топор.
— Ну, спасибо.
И пошел.
Он попросил у меня топор срубить березу. Я очень спешил, что-то буркнул в ответ — и ушел. Тут же я почувствовал, что сделал свинство: он сидел без топора и ждал, пока будет случай с кем-нибудь вместе срубить березку. Он проводил, выбрал для меня березу, а я не дал ему топора. Мне стало стыдно, что я бросил его, уставшего, там в лесу, у берез. Но я быстро забыл об этом.
Вечером, за ужином, я услышал крик:
— Фраерман!
Мне давно хотелось познакомиться с этим писателем, книги которого я очень, очень люблю. Я оглянулся, посмотреть, кого это зовут. И узнал того человека, которому я не дал в лесу топора.
Из записной книжки М. А. Гершензона.
Борис Камов
ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ «КОНОТОПА»
Возможно, по аналогии с Гайдаром или Таниным отцом из «Повести о первой любви» я представлял Рувима Исаевича высоким и статным. К моему удивлению, навстречу незаметно вышел маленького роста человек с венчиком еще темных волос на полысевшей голове, с внимательными, все понимающими глазами. В Рувиме Исаевиче я чувствовал силу и крепость, какие дает детство, проведенное на
Фраерман вежливо пожал мне руку. Пригласил в кабинет. Показал на старенький, красного дерева диван. Сам сел на венский стул и спросил:
— Чем я могу быть полезен?
Он смотрел на меня утомленными глазами. Я подумал, что он, наверное, много работает и сейчас, возможно, я оторвал его от рукописи. И стал торопливо объяснять, что приехал из Ленинграда, учусь в аспирантуре, перед самым отъездом с большим трудом «пробил» тему, которую на кафедре мне долго не соглашались утвердить — «Мастерство А. П. Гайдара».
— План диссертации у меня есть, — продолжал я, — кой-какие наброски тоже. Через несколько месяцев я рассчитываю все закончить. И я приехал уточнить некоторые подробности биографии Аркадия Петровича, а также его творческие принципы.
Сейчас я краснею, воспроизводя свою «тронную речь». А тогда я был очень горд, что сумел отказаться от других тем, что настоял на своем, и был несколько обескуражен, что Фраерман не улыбнулся, не проявил никакой готовности мне помочь, а, наоборот, еще больше замкнулся.
И тут мне на минуту стало тоскливо.
Дело в том, что накануне я уже звонил другому старинному приятелю Аркадия Петровича, который прямо по телефону мне заявил, что у него поперек горла стоит современный расцвет диссертационной науки, что ему надоело консультировать юных, безграмотных ученых, которые не читали ни Бабеля, ни Фолкнера, и что только из уважения к моим транспортным расходам он готов принять меня на десять минут.
Аудиенция длилась пятнадцать минут. Мне удалось записать пять анекдотов, которые, к сожалению, не могли продвинуть вперед науку, которую я представлял. После чего хозяин любезно проводил меня до двери.
И если бы такой же короткой оказалась беседа с Фраерманом, то можно было бы считать, что в Москву я прокатился впустую со всякими печальными для моей работы последствиями.
Рувим Исаевич заерзал на своем венском стуле, поудобнее устраиваясь. Скрипнуло фанерное сиденье. И он тихо заговорил.
Заговорил как бы издалека. Заговорил, слегка выпевая каждую фразу. Заговорил, будто читая давно сложенные стихи. Тогда еще не водилось и в помине переносных бытовых магнитофонов. Я до сих пор вспоминаю тот лирический монолог, как что-то волшебное и неповторимое. Но вам могу предложить лишь краткий конспект тех давних и дивных стихов в прозе.
Фраерман говорил: «Гайдар имеет то свойство, что он идет как бы против природы. В мире вещей действует закон оптики: чем дальше от предмета, тем он мельче. А с Гайдаром получилось все наоборот: чем дальше идет жизнь, чем больше времени проходит со дня его гибели, тем крупнее вырисовывается его фигура, тем понятней и ближе делается его личность.
Гайдар был во всех отношениях необыкновенным человеком. В повседневной жизни его способность улавливать настроения людей, постигать атмосферу и обстановку была сверхчеловеческой. Его нельзя было обмануть даже в пустяках. Он обладал огромной силой сообразительности и проницательности. В любых обстоятельствах, особенно военных, он был предельно находчив. В нем пропал талантливый стратег.