Жизнь и творения Зигмунда Фрейда

Джонс Эрнест

В 1910 году Фрейд с присущей ему откровенностью обсуждал этот вопрос в своем ответе на новогодние пожелания и поздравления Ференци.

Напрасно я стал бы утверждать, что те слова, которыми Ваше письмо возвещает приход Нового года, не доставили мне величайшего наслаждения. Яне настолько нечувствителен к признанию, как к различным обвинениям. Что же касается вопроса о ценности моей работы и ее влияния на будущее развитие науки, мне затруднительно сформировать свое мнение по этому вопросу. Иногда я в это верю; иногда испытываю сомнения. Мне кажется, что нельзя каким-либо образом предсказать ее будущее; возможно, это неизвестно пока еще самому Господу Богу. Во всяком случае, эта работа имеет ценность для нас в настоящем, и я сердечно рад, что более не в одиночестве занимаюсь этой работой. Я не получу от нее ничего, кроме лишней седины, но я, конечно, работаю не из-за какого-либо ожидания награды или славы; ввиду неизбежной неблагодарности человечества

я не жду чего-либо впоследствии также для моих детей. Но все такие соображения должны играть для нас малую роль, если мы серьезно придерживаемся глобальной веры в неизбежность и железную необходимость.

Фрейд дал окончательную оценку своей деятельности в «Автобиографии». «Так что, оглядываясь на дело своей жизни, я могу сказать, что проделал разнообразную работу и проложил немало новых путей, из которых в будущем что-то должно получиться. Но мне самому не дано знать, много ли это или мало. Однако позволю себе высказать надежду, что я открыл дорогу важному развитию нашего познания».

Фрейда считали и продолжают считать мастером немецкой прозы, а присуждение ему высокой награды, премии Гёте в области литературы во Франкфурте в 1930 году, говорит само за себя. Вероятно, будет более справедливо говорить о его австрийской прозе, нежели о германской, так как Фрейд оказывал значительное предпочтение тому, что он называл Geschmeidigkeit [151] австрийской манеры письма, столь отличной от тяжеловесной немецкой.

151

* Гибкость.

Судя по количеству его научных трудов и по его обширной переписке, Фрейд был очень быстро пишущим автором, что, однако, никогда не приводило к расплывчатости; напротив, легкость и изящество его венского стиля можно охарактеризовать лишь как сжатость выражения. Однако, как должен признать всякий добросовестный переводчик его трудов, Фрейд не был очень аккуратным автором; временами, когда его спрашивали относительно какой-либо его двусмысленной фразы, он со смехом укорял себя в Schlamperei [152] — суровый термин даже при его готовности к самокритике. Была ясность, но также элизия в его быстром письме.

152

* Небрежность.

Он обладал огромнейшим словарным запасом, но обращался с ним очень вольно. Когда я, например, спросил, почему он написал слово «нарцизм» вместо более правильного слова «нарциссизм», то оказалось, что его эстетическое чувство сильнее его филологической совести, и он просто ответил: «Мне не нравилось звучание этого слова». Для него казалось невозможным писать даже обыкновенные предложения без внесения в них духа своей оригинальности, элегантности и достоинства. То же самое справедливо для его разговора: ему была чужда банальность в любом самом избитом вопросе, и каждое его замечание являлось острым, хорошо обоснованным и оригинальным.

Глава 25

Характер и личность

Когда какой-либо родственник или друг пишет биографию близкого человека, он иногда старается избегать чрезмерного навязывания своего личного мнения относительно данного лица, придерживаясь сухой объективности. Я не думаю, что меня можно упрекнуть в этом, однако в качестве меры предосторожности я консультировался с различными друзьями Фрейда, которые хорошо его знали, спрашивая их, в частности, о наиболее характерных чертах Фрейда, и я приведу здесь их комментарии. Вполне естественно, ответы их были различными.

Однажды я задал этот вопрос Анне Фрейд, которая в высшей степени была близка с ним, особенно в течение последних десятилетий его жизни. Она без колебания ответила: «Его простота». Джоан Ривьер также нашла, что это качество являлось «самой важной чертой в нем». Мы должны придать этим ответам всю ту значимость, которую они, бесспорно, заслуживают. Фрейд, несомненно, чувствовал неприязнь ко всему, что осложняет жизнь, как его собственную, так и других людей. Это относилось к мельчайшим деталям ежедневной жизни, к самым личным вопросам. Так, он не имел более трех костюмов, трех пар носков и трех смен нижнего белья. Упаковка багажа, даже при отъезде на длительный отдых, являлась очень простым делом. Другой аспект этой черты Фрейда был отмечен Джоан Ривьер в ее понимании личности Фрейда, о котором она написала сразу после его смерти:

Но, занимался ли он анализом или нет, его интерес, при всей нетерпимости к вводным частям и его императивности, являлся странно внеличным. При этом всегда создавалось впечатление определенной сдержанности, скрывающейся за его пылом, как если бы он повелительно требовал понимания сути вещей не для себя, а для некой цели вовне. В такой его

внеличной страсти заключалась простота, которая, вероятно, является наиболее важной характерной чертой Фрейда. Он был настолько поглощен тем исследованием, которое проводил в данный момент, что его «я» функционировало лишь как инструмент исследования. Его проникающие в глубь души внимательные глаза не только обладали простотой и проницательностью ребенка, для которого ничто не является слишком малым и для которого также нет ничего избитого или нечистого, но в них выражались также взрослое терпение и осмотрительность и беспристрастное исследование. Наполовину всматривающийся, наполовину пронзающий насквозь взгляд из-под густых бровей указывал на его способность видеть то, что скрывается в глубине и что лежит вне границ обычных восприятий. Но в них также выражалась способность к терпеливому, внимательному изучению и к взвешенному суждению, настолько редкому, что оно было не понято многими; его хладнокровный скептицизм часто ошибочно принимали за цинизм или пессимизм. В нем присутствовал сплав охотника, идущего по нескончаемому следу, и упорного неподвижного наблюдателя, который проверяет и перерабатывает; именно из такого соединения проистекала его способность обнаружения и понимания источников чувств и поведения мужчин и женщин. Неукротимая смелость и упорство, в соединении с абсолютной честностью, являлись теми его характерными чертами, которые помогали проявляться его таланту наблюдения, его «бесстрашному воображению» и глубинному проникновению, которые вели Фрейда к великим достижениям.

Что такая характерная черта Фрейда, которую интуитивно выбрала его дочь, является не только поразительной, но также основополагающей, видно по той легкости, с которой можно развивать эту тему, а также по многим другим характерным чертам Фрейда, которые она освещает. Начнем с того, что она проявлялась в самой его манере вести себя. Фрейд обладал спокойными манерами и истинным достоинством, в которых не было ничего отдаленно похожего на какую-либо позу, жеманство или претенциозность. Он испытывал заметное отвращение к театральным позам, к чему-либо, пахнущему обманом, лицемерием или сложной интригой. Эпитеты «тщеславный» и «напыщенный», которые я встречал в книгах, описывающих его личность, являются просто неудачным изобретением. В его высказываниях, правдивых и уместных, не было пустых слов и многоречивости. Его едва ли можно назвать утонченным, он также не особенно ценил тактичность, за исключением тех случаев, когда возникала необходимость щадить чувства других людей. Меня не удивляло, что незнакомый с ним человек мог временами находить его манеры даже несколько грубыми. Несмотря на это, Фрейд редко отказывал кому-либо, кто желал видеть его, даже если мотивом посетителя являлось праздное любопытство.

Со своими близкими Фрейд, естественно, расслаблялся и вел себя очень свободно. Он не был по-настоящему остроумным человеком, но обладал острым чутьем на забавные аспекты жизни, и его комментарии на любые сообщения очень часто принимали форму некой забавной мудрой поговорки, пословицы или чаще всего еврейского анекдота. Но всегда чувствовалось, что такое отношение находится под его контролем. Любезность и доступность Фрейд проявлял, когда считал это необходимым. Однако за всем этим ощущалась невидимая черта, которую было неуместно переступать, и никто никогда этого не делал.

Здесь мы коснулись спорного момента. Фрейд всегда упорно настаивал на том, что только он один имеет право решать, сколь многое в своей личности он откроет другим и сколь многое оставит сокрытым; в целом это вполне понятная позиция. Но в его поведении наблюдались такие черты, которые, как мне кажется, простирались еще далее и для которых вполне оправданно можно было бы вместо слова «личный» поставить слово «секретный». Ибо они проявлялись и тогда, когда не было каких-либо видимых причин для уединения или сокрытия; но и тогда их сила была поистине удивительна. В целом Фрейд не был замкнутым человеком, он очень свободно говорил на любые темы и никогда не скрывал своего мнения. Но ему тем или иным образом удавалось создать впечатление, что допустимой темой для разговора является лишь то, о чем он сам удостаивал сказать относительно своей личности, и что он возмутится по поводу любого интимного вопроса. Он никогда не рассказывал своим детям о своей юности и ранних годах жизни; большую часть сведений об этом времени они почерпнули из этой книги. Эта тема, хотя она и не была специально запрещена, по всей видимости, являлась табу, и его дети никогда ее не поднимали. В середине своей жизни Фрейд всегда сообщал нам, над чем он работает в данное время, но в последние двадцать лет он стал держать многое в секрете даже от своих близких; он говорил лишь, что они все узнают в должное время. Самое главное, как мы уже ранее отмечали, существовал поразительный контраст между той правдивой картиной его внутренней жизни, которую он открыл миру, особенно в анализе своих сновидений, и полнейшим умалчиванием своей интимной жизни. Здесь, несомненно, сосредоточилось то, что было для него свято, а мы уже говорили о тех чрезвычайных мерах предосторожности, предпринимаемых им для сокрытия самых невинных и мгновенных любовных эмоций юности.