Жизнь и творения Зигмунда Фрейда
Шрифт:
В субботу 12 декабря Пихлер сказал мне, что обязан выжечь новое пятно, которое кажется ему подозрительным. Он сделал это, и микроскопическое исследование показало лишь безвредную ткань, однако реакция организма на эту операцию была ужасной. Самое главное, жестокая боль, затем, в последующие дни, с трудом закрывающийся рот, так что я не могу что-либо есть и с огромным трудом могу питы Я веду свои анализы, каждые полчаса меняя бутылку с горячей водой, чтобы прикладывать ее к щеке. Я получил малое облегчение от коротковолновой терапии, но она длилась недолго. Мне сказали, что мне придется в течение недели мириться с подобным существованием [185] . Я бы желал, чтобы Вы могли видеть, какие признаки симпатии выказывает мне Джо-фи [186] в моем страдании, как если бы она все понимала.
Наш министр образования издал формальный приказ о том, что дни любой беспредпосылочной научной работы, как в либеральную эру, закончились;
185
* Это длилось, однако, много дольше.
186
* Чау-чау.
Только что упомянутая операция была единственным случаем за все время огромных мучений Фрейда в эти годы, когда он, к удивлению Пихлера, воскликнул: «Я не могу больше это терпеть». Однако железные нервы хирурга позволили ему закончить операцию, и этот протест был единственным, который он услышал.
В январе 1937 года Фрейд пережил новую потерю — смерть своей собачки, к которой он очень привязался в последние семь лет. Он имел обыкновение обмениваться конфиденциальными письмами с Мари Бонапарт, которая также любила животных. Всего лишь месяцем раньше, 6 декабря, он написал:
Ваша открытка из Афин и рукопись книги о Топси только что прибыли. Эта книга мне дорога; она столь волнующе правдивая и искренняя. Конечно, это не аналитическая работа, но в ней царит дух аналитического поиска правды и знания. В ней действительно даются реальные обоснования тому замечательному факту, что можно любить некое животное, как Топси (или как моя Джо-фи), столь глубоко: любовь без какой-либо амбивалентности, простота жизни, свободной от конфликтов цивилизации, которые так тяжело терпеть, красота существования, завершенного в самом себе. И несмотря на всю отдаленность в органическом развитии, здесь тем не менее присутствует чувство тесной дружбы, неопровержимой принадлежности друг другу. Часто, когда я глажу Джо-фи, я ловлю себя на бормотании одной мелодии, в которой, несмотря на всю свою немузыкальность, я могу узнать арию (Октавио) из «Дон Жуана»:
Дружбы связь скрепила нам сердца, и т. д.
При Вашем юношеском 54-летнем возрасте Вы можете избегать частых мыслей о смерти, но Вас, конечно, не удивит, что в моем возрасте 80 с половиной лет я мучительно думаю о том, достигну ли возраста своего отца и брата или даже возраста своей матери, мучимый, с одной стороны, конфликтом между желанием отдыха и боязнью новых страданий, которые принесет дальнейшая жизнь, а с другой стороны, болью при мысли о разьединении с теми людьми, к кому я все еще привязан.
Джо-фи следовало оперировать, так как у нее были две большие яичниковые кисты. Казалось, операция прошла успешно, но два дня спустя Джо-фи внезапно умерла. Тогда Фрейд, чувствуя, что не сможет обходиться без собаки, забрал к себе от Дороти Берлингэм еще одну чау-чау, по кличке Люн, которую четыре года тому назад ему пришлось вернуть прежней хозяйке по причине зависти со стороны Джо-фи.
В этом же месяце произошло еще одно событие, которое позднее имело важные последствия для нашего знания о личности и деятельности Фрейда. Мари Бонапарт ответила ему в одном письме, что приобрела его письма к Флиссу. Фрейд немедленно ответил:
Эта история с перепиской с Флиссом потрясла меня. После смерти Флисса его вдова попросила у меня его письма ко мне. Я дал общее согласие, но не смог их найти. То ли я их уничтожил, то ли благоразумно спрятал в укромное место, я так и не знаю… Как Вы можете себе представить, наша переписка была сугубо интимной.
Для меня было бы крайне неприятно, если бы она попала в чужие руки. Так что с Вашей стороны было в высшей степени любезно приобрести их и охранять от возможной опасности. Мне неудобно лишь, что в связи с данной покупкой Вы понесли некоторые расходы. Удобно ли будет мне предложить заплатить Вам половину их стоимости? Я бы еще раньше купил их сам, если бы этот человек пришел непосредственно ко мне. Мне бы не хотелось, чтобы хоть одно из этих писем дошло до сведения так называемого потомства.
Последующая судьба этих важных писем уже была ранее описана.
В марте Фрейд становится еще более озабоченным по поводу приближения нацистского правления. «По всей видимости, политическая ситуация становится еще более печальной. Вероятно, нет никакого препятствия вторжению нацистов со всеми гибельными последствиями такого вторжения как для психоанализа, так и для всего стального. Моя единственная надежда состоит в том, что я до этого не доживу…»
Эдуард Пишон, французский аналитик, который оказался зятем Пьера Жане, написал Фрейду письмо, в котором спрашивал, не может ли Жане навестить его. Вот комментарий Фрейда Мари Бонапарт на это письмо:
Нет, не хочу видеть Жане. Я не могу удержаться от упрека в его адрес за то, что он вел себя несправедливо в отношении психоанализа, а также меня лично и никогда не исправил содеянного. Было достаточно глупо с его стороны заявить, что идея сексуальной этиологии неврозов могла возникнуть лишь в атмосфере города, подобного Вене. Затем, когда французские авторы пустили в ход клевету, будто я слушал его лекции и украл его идеи, он мог одним словом положить конец всем этим толкам, ведь я никогда не видел его и не слышал его
187
Манера выражаться; оборот речи (фр.). — Прим. перев.
Фрейд выехал из Вены на ту же самую виллу в Гринцинге 30 апреля, несмотря на то, что в этот день он страдал от сильного приступа отита. В конце этого месяца он в очередной раз очутился в санатории «Ауэрсперг» для еще одной из своих многочисленное операций, на этот раз внутривенной инъекции evi pan. В целом, однако, это лето, так же как и осень, прошло вполне терпимо, а приятные окрестности доставили Фрейду много удовольствия.
В ноябре он написал следующее письмо Стефану Цвейгу:
Вена, 17.11. 1937.
Дорогой господин доктор!
Не могу с уверенностью сказать, чего больше яиспытал— радостиилипечали, — прочтя Ваше милое письмо. Я страдаю от времени, как и Вы, и, как и Вы, нахожу единственное утешение в чувстве сродства с немногими другими, нахожу его в убежденности, что для нас остались дорогими одни и те же вещи, одни и те же ценности кажутся нам нетленными. Но я вправе по дружбе завидовать Вам в том, что Вы можете защититься прекрасной работой. Дай Вам Бог свершить как можно больше! Заранее наслаждаюсь Вашим «Магелланом».
Моя работа лежит позади, как Вы сами говорите. Никто не может предсказать, какие грядущие времена оценят ее. Сам я в этом не столь уверен, ведь сомнение неотделимо от исследования, а больше, чем толику истины, достичь не удалось. Ближайшее будущее выглядит сумрачно и для моего психоанализа. Во всяком случае, в те недели или месяцы, которые мне осталось прожить, я не испытаю ничего радостного.
Против собственного намерения я прибыл в Калаген, поскольку хотел быть ближе к Вам. Я не желаю, чтобы меня чествовали, как морскую скалу, о которую тщетно бьются волны прилива. Но хотя мое упрямство и молчаливо, оно тем не менее остается упрямством, и impavidum ferient ruinae [188] .
Я надеюсь, Вы не заставите меня слишком долго ждать возможности прочтения Ваших ближайших прекрасных и смелых книг.
Сердечно приветствую Вас, Ваш старик, Зиг. Фрейд.
188
* Руины поразят, но не устрашат его. (Гораций.)
Глава 31
Лондон — конец
Вторжение нацистов в Австрию, которое произошло 11 марта 1938 года, стало для Фрейда сигналом для отъезда из своего дома за границу, идя, таким образом, дорогой своих предков, которым столь часто приходилось устало тащиться на чужбину. Но это была страна, где он был более желанен, чем в любой другой. Во многих случаях в своей жизни Фрейд обсуждал возможность совершения такого шага, и часто его приглашали сделать этот шаг. Но нечто глубинное в его натуре всегда восставало против такого решения, и даже в такой критический момент он все еще крайне не желал обсуждать это.
Зная, насколько сильно такое его нежелание и сколь часто в последние несколько лет он выражал свою решимость оставаться в Вене до конца, я не очень надеялся на благоприятный результат. Но пару дней спустя после вторжения у меня состоялся телефонный разговор с Дороти Берлингэм, которая к этому времени стала почти что одним из членов семьи Фрейда, и три телефонных разговора с Мари Бонапарт в Париже, поэтому я решил предпринять последнюю попытку убедить Фрейда изменить свою точку зрения. К этому времени в Вену не летал ни один самолет, но 15 марта я прилетел в Прагу, где нашел небольшой моноплан, на котором и завершил это путешествие. Зрелище при приземлении производило достаточно гнетущее впечатление. Поле аэродрома было битком набито немецкими военными самолетами, а несмолкаемый гул их моторов наводил на венцев страх. Улицы заполнены ревущими танками, а также орущими людьми, выкрикивающими «Хайль Гитлер», однако легко было заметить, что большинство из них были приехавшие немцы, присланные сюда на поездах Гитлером. После того как я зашел к своей свояченице, где со мной связалась Анна Фрейд, я сначала по ее совету отправился в помещение «Verlag» где, как мы надеялись, подтверждение мною его международного статуса может принести пользу. Лестницы и комнаты там были заняты злодейского вида молодчиками, вооруженными кинжалами и пистолетами, в углу под арестом сидел Мартин Фрейд, а нацистские «власти» были заняты подсчетом небольшой суммы денег, найденной в ящике стола. Как только я начал говорить, меня также арестовали, а высказываемые ими замечания, когда я попросил предоставить мне возможность соединиться с английским посольством (к которому у меня имелись особые представления), показали мне, насколько низко упал престиж моей страны после успехов Гитлера. Однако час спустя меня освободили, и я отправился вниз по улице в жилище Фрейда.