Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Шрифт:
Руководство, стоящее по обе стороны от Трили, ошалело глядело на него, как будто виновником «торжества» был не Геракл, а именно он — Трили. Сам Геракл в шоке стоял с открытым ртом, глядя куда-то в пространство. Наконец, Трили пришел в себя и взглянул на утыканную «кинжалами» стену. На секунду он закрыл глаза ладонью, видимо представив себе людей, стоящих на этом месте. Это был бы конец всему, конец полный, «амба», как говорят в народе! Резко повернувшись, Трили пошел ко входу в главное здание института. Руководство заспешило за ним.
— Маникашвили
Все собрались в кабинете директора — Самсона Блиадзе. Трили сел в голове длинного стола, покрытого, как и положено, зеленой суконной скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом сжимающего в вытянутой руке свою скомканную кепку, как задушенную птицу. Видимо, вождь произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых. Если таких, как Геракл Маникашвили, то вождь был, безусловно, прав.
Я не скажу, что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший оскомину штамп. Но, тем не менее, это было так. Батони Тициан подождал, пока все рассядутся по местам, и молча, сорвав свои очки с носа, швырнул их по столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к остановившимся в своем движении очкам; подобрав их, он осторожно понес очки хозяину, и в поклоне подал их Трили. Тот молча взял очки и снова без разговоров зашвырнул их туда же. Самсончик бросился доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда и обратно несколько раз.
Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один раз — когда снимал начальника отдела, устроившего по пьянке пожар в служебном помещении. Начальника сняли и отдали под суд — он «достал» всех своими пьянками и безобразиями. Кого будут снимать сегодня — всем было ясно. Наконец к академику вернулся дар речи.
— Ну что, батоно Геракл, доигрался? — задал риторический вопрос академик. — Выжил талантливого человека, так что он вообще уехал из Грузии, и мы его потеряли. За год ты не смог даже повторить его опыт, имея готовую установку! Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь у тебя был целый отдел в подчинении!
— Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц!
— Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! — закричал Трили, от волнения не сдержав сильный грузинский акцент.
— Пиши по собственному желанию, если не хочешь по статье! Уходи, куда хочешь, чтобы только ноги твоей у меня в институте не было! Говорят, ты хотел поработать шофером? — съязвил Трили, — скатертью дорога!
Геракл, встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью. За ним нерешительно засеменил Бут. У двери он обернулся, поклонился и, сказав «до свидания», вышел, тихо затворив за собой дверь.
Я знал, что Геракл страдает придурью, но что до такой степени — не думал. Как же еще оценить его поведение после ухода из института? Геракл, после изгнания из института, устроился мелким чиновником в Комитет по науке Грузии (был
И чтож, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки. Но перед уходом на доклад, он позвонил своему другу, Председателю Комитета по науке и сказал: — Васо (Вано, Сандро и т. д.), дорогой, сделай так, чтобы этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было!
И не стало Геракла в Комитете; но доклад Трили он выслушать все же успел…
Прощание с Тбилиси
Лето в Тбилиси ужасное! В Ашхабаде из-за сухого воздуха жара в 50 градусов воспринимается легче, чем Тбилисские «влажные» 35 градусов. Жена с детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал «докторскую».
Я сидел перед вентилятором, периодически поливая его лопасти водой из бутылки, и когда шквал брызг прекращался, снова доставал рукопись и писал. За время пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы — домой идти не хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку портвейна, два плавленых сырка «Дружба» и «французскую» булку.
Часов до 11 вечера я работал — писал теорию, обрабатывал материалы испытаний автомобиля — лент с записями от «пятого колеса» и прибора «путь-время-скорость» у меня было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет.
В сумерках, нарушаемых только фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе редких автомобилей и загадочным сиянием Луны, столь яркой на юге, я пил портвейн и закусывал. Налив стакан, я символически чокался с Таней, улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только проезжающий, подчас, автомобиль светом своих фар давал мне понять, что передо мной — пустота.
Выпив вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов по 18–19), я, улыбаясь, ложился на матрац и засыпал, прижимая к груди упругую надувную подушку, шепотом повторяя: «Таня, Таня!»
К 9 часам утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я уже был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал остатки сыра и французской булки. Ни Хвингия, ни молодежь, работающая в отделе, не знала о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду — что пишу докторскую, а дома кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об этом не распространяться среди сотрудников.
Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя чему быть — того не миновать. Ведь оставались еще субботы и воскресенья, когда я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома. И вот в один из таких дней, когда я был дома, случилась беда.