Жизнь идиота
Шрифт:
«Тамбурин» Владимира Леви был прекрасен. Не знаю, где он набрал такое количество интеллигентов, а главное, как решился их вывести на это торжество гласности, больше напоминавшее самосуд. Со сцены гремело хорошо мне запомнившееся:
Пора! Пора! Мы покидаем этот край…
Пора. Пора. Пора…
Следом выскочили разухабистые девицы, и, что больше всего заставило зал реветь от восторга, одна уселась за барабаны и молотила так, что все остальное казалось лишь приправой.
Группы сменяли друг друга, колонки
После было еще одно выступление – в ДК имени Крупской. Ребят встречали аплодисментами, но меня как чтеца здесь ждал полный провал: стоило только начать, зрители взвывали, словно их потчевали крутым кипятком.
За кулисами разминался перед выходом Борис Борисович Гребенщиков – во френче, в сапогах, – вылитый Керенский. Его мимолетно брошенный на меня взгляд был воплощением сарказма. Я чувствовал себя полным ничтожеством.
Из всего этого пришлось сделать выводы.
Первое – нового «Пинк Флойд» (на что я до этого все еще тайно надеялся) из «Джунглей» не получится: Отряскин нацелился на другие высоты.
Второе – как члену группы мне пора с вещами на выход. Что совсем не означало окончания моей дружбы с музыкантами.
Наоборот, все только начиналось.
В филармонической каморке один за другим появились Кинчев, Башлачев и Курехин.
Отряскина в тот вечер где-то носило – гость, как водится, его дожидался, в нетерпении расхаживая по Андрюхиной комнатке. Два холерика, мы сразу нашли общий язык, прежде всего добрым словом помянув то золотое времечко, когда оба выступали на сельских танцах – я в Рощино, Кинчев где-то в Подмосковье.
Узнав, что я, ко всему прочему, пробую себя в литературе, Костя не на шутку воодушевился, тут же схватил отряскинскую гитару и пропел эксклюзивом пару своих новых песенок. Советской власти, надо сказать, от него здорово доставалось.
Он уже тогда снимался в фильме. Картина называлась «Взломщик».
Достаточно было взглянуть на Кинчева, чтобы больше не сомневаться – лидер только что появившейся «Алисы» многим вперед сто очков даст. Его фронда просто поражала. Если я относился к власти с легкой прохладцей барина, то он ее просто ненавидел. Москвичи в этом плане вообще отличались особой лютостью: тот же Кинчев мог, совершенно не боясь, такое выдать…
Не знаю, запомнил ли он меня, но я уж точно его запомнил.
Как и Сашу Башлачева.
Слава богу, хоть один из нас не подражал ни Дэвиду Боуи, ни «битлам»! Саша пришел откуда-то из глубинки, из какого-то северного
Обстановка была типичная: собрались на мрачной кухне очередной его коммуналки. В коридоре, который смахивал на бесконечный туннель, висело белье. Саша сидел на стуле перед нами, возбужденный, веселый и немножечко пьяный. Ему хлопали и всячески его поощряли. Мне кажется, что его творения (включая ту же балладу о Степане), которые он затем нам дал почитать, были скорее не стихами, а текстами. Но что я точно тогда почувствовал – Башлачев очень хотел, чтобы к нему относились прежде всего как к поэту.
Мы с Отряскиным так и сделали.
Ни о чем мы тогда не задумывались, ни о каких будущих трагедиях, нас ждали приятные хлопоты: «Джунглями» заинтересовался Курехин.
Заглянувший под филармоническую крышу родоначальник «Поп-механики» весь был словно из другого времени. Мне всегда казалось, что в случае с ним Бог просто-напросто перепутал годы – Курехина надо было бы десантировать в Серебряный век, в декаданс, к Северянину и Бальмонту. А маэстро появился на излете двадцатого, хотя, опять-таки по моему мнению, целиком, полностью происходил «оттуда». При всем своем эпатаже он имел утонченный, болезненный, даже трагический талант. Ему вполне по силам было нечто подобное бетховенской Пятой симфонии, а он собирал голых арфисток и выкатывал на сцену бронетранспортеры.
Писатель Павел Крусанов, скорее всего, со мной не согласится. В своей «Американской дырке» Паша вывел более знакомого всем персонажа – озорника, затейника, мистификатора.
Посетив каморку, «главный затейник и мистификатор» признался, что мечтает видеть в одном из своих феерических представлений нашего героя. Отряскин не возражал.
Хлопоты продолжались.
Моя личная жизнь – тоже…
Как-то в институте ко мне подошел местный мачо Вадим Левант. И предложил:
– Хочешь играть в театре?
Анатолий Викторовский, выпускник театрального факультета Института культуры (так называемого Кулька), выглядел настоящим режиссером: в пиджачке, в шарфе, с усами – вылитый Джон Леннон времен «Сержанта Пеппера». У нас на истфаке все его звали Мастером.
В институтской художественной самодеятельности были свои погремушки – всякие там худсоветы и прочее. Мастеру настойчиво рекомендовали ставить что-нибудь из советской жизни.
Однако тот замахнулся на «Макбета».