Жизнь как она есть
Шрифт:
Деревня Литавец догорала. Огромное тлеющее страшное пожарище: кучами лежат обугленные мертвые тела жителей Литавца. Воздух пропитан запахом горящего человеческого мяса. (Этот запах, эта картина, достойная Дантова «Ада», с тех пор преследуют меня в кошмарных снах. Спустя 28 лет на месте уничтоженной дотла карателями деревни Хатынь был создан мемориальный памятник. Есть там и 136 обелисков сожженным и не восстановленным деревням Белоруссии. Среди них я отыскала Литавец. И здесь все произошло, как в Хатыни, как в десятках и сотнях других белорусских
Ни одного человека из Литавца не осталось в живых, за исключением двух или трех, кто в эту ночь не был дома. Всех жителей, даже малых детей, согнали в сараи, закрыли там и подожгли. Тех, кому удавалось выбраться, убивали в упор из пулеметов и автоматов.
Мы не могли сразу отойти от этого зловещего места. Стояли в кустах, задыхались от этого ядовитого сладковато-тошнотворного дыма. Стояли в молчании у этой огромной пылающей могилы, пока Аскерко не скомандовал идти за ним.
Минуя выжженные кустарники, мы двинулись на юг.
Насколько я помню и знаю расположение районов и лесов, необходимо было обойти массив обложенного карателями леса, а потом повернуть на юго-запад — к Копыльскому району. Там у деревни Песочное базировались ворошиловцы.
С этой ворошиловской бригадой был тесно связан «Боевой». По совету ее командования наш отряд и двигался на соединение с ворошиловцами, что позднее и произошло. (Через несколько месяцев, придав «Двадцать пятому» еще три отряда ворошиловцев, образовали новую бригаду — имени Рокоссовского. Командиром ее стал начальник штаба ворошиловцев Баранов, а начальником штаба — наш Егоров.)
Совсем уже рассвело. Нужно было где-то переждать день. И к великому нашему огорчению, мы вышли к опушке леса и услышали какой-то подозрительный шум. Веселовский сходил в разведку и узнал, что недалеко расположились сотни карателей.
Он подал нам знак рукой, приложив ее к губам: молчать и ложиться. Мы залегли в кустарнике не более чем в 40–50 метрах от немцев. Хорошо была слышна их речь, даже стук бросаемых консервных банок.
День был ясный и очень морозный. При малейшем движении снег хрустел так, что, казалось, скрежетал на весь лес. И отойти назад нельзя: нас выловили бы, как зайцев.
Сначала мне не было ни холодно, ни страшно. Но, пролежав в неподвижности на снегу часа три-четыре, я начала замерзать. Раньше всего у меня окоченели ноги. В голенища моей дряхлой обуви снег набирался всю ночь: и когда я шла, и когда ползла. Набирался, таял, впитывался в сукно и вату бурок. Пока мы шли, я даже ни разу не обратила внимания на свою обувь: мне было о чем думать в эту ночь. Теперь бурки мои обмерзли и буквально превратились в камень. Ноги стали нестерпимо ныть и болеть. Я попыталась, лежа на животе, постучать задниками друг о друга-стук получился неожиданно громкий, и Веселовский посмотрел на меня угрожающе.
Ребята, все обутые в валенки, как-то ухитрялись
А у меня и портянок не было, да и как я могла их использовать, когда мои бурки влезали только на один чулок. Снять бы их, потереть ноги снегом, но набрякшие, замерзшие бурки не влезли бы снова на мокрые чулки.
Потом я перестала чувствовать боль в ногах и вообще перестала думать о них. Марат, Марат, Марат — вот что занимало все мои мысли, вот что жгло меня и не давало покоя. Беспокоила меня и судьба Райковича.
(Как уж там случилось, сейчас не припомню, но я узнала, что за день до начала блокады Саша, несмотря на рану, уехал в разведку и не вернулся больше на базу.)
Я боялась уснуть и вызывала в памяти Лёлю, маму, вспоминала папку. Вспоминала ночь под Новый, 1943 год: как раз в 12.00 я стояла на посту в нашем лагере, смотрела на яркие дрожащие звезды и слушала музыку, доносившуюся из штабной землянки. Там играл патефон, который незадолго до того привезли разведчики, выклянчив его вместе с пластинками у кого-то из родственников.
Народное поверье гласит: что делаешь под Новый год, тем будешь занят и весь год; неужели я еще так долго буду стоять только на посту? Неужели так долго еще продлится война? И тут же вспомнила такую же ночь под Новый, 1942 год, наши гадания с девчонками «на кольцо». Я загадывала на маму — видела могильный холм, загадывала на жениха — мерещился военный человек с пышной шевелюрой (когда смотришь, стараясь не мигать, по два часа в одну точку в кружок кольца через воду, и не такое «увидишь»!).
Через всю мешанину воспоминаний снова и снова всплывали Марат и Саша. Что с ними? Где они? Живы ли?
Мы решили дождаться темноты и тогда двинуться в обход фашистов. Веселовский от злости скрежетал зубами и готов был выпустить в немцев очередь из «ППШ». Аскерко, как мог, на пальцах, без слов, одними жестами и мимикой, втолковывал ему бессмысленность такой затеи: нас была жалкая горстка, а их сотни, до зубов вооруженных.
Всем очень хотелось курить. Не могу припомнить более сильного желания: к тому времени я уже основательно пристрастилась к этому зелью. Табак у нас был, спички были, и тем тяжелее мы переживали это вынужденное воздержание.
С наступлением темноты фашисты вдруг решили уйти: послышались громкие команды на построение, топот ног, скрип полозьев по снегу. Стало тихо, мы получили возможность перейти в другой массив леса. Прежде всего мы собрались в кучу и жадно стали курить «из рукава».
Смотрела я на своих товарищей, на их усталые, потемневшие от холода и внутреннего напряжения лица. Все улыбались, счастливые.
Я, как сейчас, всех вижу.
Леонид Балашко — мой двоюродный брат, всего на год старше меня, еще мальчишка, но высокий и плечистый, могучего телосложения. Карие глаза его почему-то смотрят на все с удивлением…