Жизнь Клима Самгина (Часть 1)
Шрифт:
Самгин взглянул на оратора и по курчавой бороде, по улыбке на мохнатом лице узнал в нем словоохотливого своего соседа по нарам в подвале Якова Платонова.
"Камень - дурак..."
На площади его обогнал Поярков, шагавший, как журавль. Самгин нехотя окрикнул его:
– Куда вы?
Поярков пошел в ногу с ним, говоря вялым голосом, негромко:
– С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять. Не доходит. А ведь просто: двинуться всей массой прямо с поля на Кремль, и - готово! Кажется, в Брюсселе публика из театра, послушав "Пророка",
Остановясь пред дверями маленького ресторана, он предложил:
– Зайдемте в эту "пристань горестных сердец". Мы тут с Маракуевым часто бываем...
Когда Клим рассказал о Маракуеве, Поярков вздохнул:
– Могло быть хуже. Говорят, погибло тысяч пять. Баталия.
Говорил Поярков глухо, лицо его неестественно вытянулось, и Самгину показалось, что он впервые сегодня заметил под унылым, длинным носом Пояркова рыжеватые усы.
"Напрасно он подбородок бреет", - подумал Клим.
– На днях купец, у которого я урок даю, сказал: "Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают". Спрашиваю: "Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?" - "А блин, говорит, особенно хорош на поминках". Вероятно, теперь он поест блинов...
Клим ел холодное мясо, запивая его пивом, и, невнимательно слушая вялую речь Пояркова, заглушаемую трактирным шумом, ловил отдельные фразы. Человек в черном костюме, бородатый и толстый, кричал:
– Пользуясь народным несчастием, нельзя под шумок сбывать фальшивые деньги...
– Ловко сказано, - похвалил Поярков.
– Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: "Мир праху усопших, которые не сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного". Как это вам нравится?
– Странно, - ответил Клим с набитым ртом. Поярков помолчал, выпил пива, потом сказал, вздохнув:
– Тут - какое-то тихое отчаяние...
У стола явился Маракуев, щека его завязана белым платком, из кудрявых волос смешно торчат узел и два беленьких уха.
– Был уверен, что ты здесь, - сказал он Пояркову, присаживаясь к столу.
Наклонясь друг ко другу, они перешепнулись.
– Я - мешаю?
– спросил Самгин; Поярков искоса взглянул на него и пробормотал:
– Ну, чему же вы можете помешать? И, вздохнув, продолжал:
– Я вот сказал ему, что марксисты хотят листки выпустить, а - мы...
Маракуев перебил его ворчливую речь:
– Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И - дьякон тоже. Но - как они зверски пьют. Я до пяти часов вечера спал, а затем они меня поставили на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два раза сюда заходил...
Он закашлялся, сморщив лицо, держась за бок.
– Пыли я наглотался - на всю жизнь, - сказал он.
В противоположность Пояркову этот был настроен оживленно и болтливо. Оглядываясь, как человек, только что проснувшийся и еще не понимающий - где он, Маракуев выхватывал из трактирных речей отдельные фразы, словечки и, насмешливо или задумчиво, рассказывал на схваченную тему нечто анекдотическое.
"Если он рад тому, что остался жив - нелепо радуется... Может быть, он говорит для того, чтоб не думать?"
– Душно здесь, братцы, идемте на улицу, - предложил Маракуев.
– Я - домой, - угрюмо сказал Поярков.
– С меня хватит.
Климу не хотелось спать, но он хотел бы перешагнуть из мрачной суеты этого дня в область других впечатлений. Он предложил Маракуеву ехать на Воробьевы горы. Маракуев молча кивнул головой.
– А знаете, - сказал он, усевшись в пролетку, - большинство задохнувшихся, растоптанных - из так называемой чистой публики... Городские и - молодежь. Да. Мне это один полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно...
Он еще бормотал что-то, плохо слышное сквозь треск и дребезг старенького, развинченного экипажа. Кашлял, сморкался, отворачивая лицо в сторону, а когда выехали за город, предложил:
– Пойдемте пешком?
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал:
– Дядя Хрисанф задавлен, а Диомидов изувечен и, кажется, уже совсем обезумел.
– Нет?
– тихонько воскликнул Маракуев, остановился и несколько секунд молча смотрел в лицо Клима, пугливо мигая:
– До - до смерти?
Клим кивнул головой, тогда Маракуев сошел с дороги в сторону, остановясь под деревом, прижался к стволу его и сказал:
– Не пойду.
– Вам плохо?
– спросил Клим.
– Не удивляйтесь. Не смейтесь, - подавленно и задыхаясь ответил Петр Маракуев.
– Нервы, знаете. Я столько видел... Необъяснимо! Какой цинизм! Подлость какая...
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки сорвав повязку с лица, начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза себе.
– Чорт, - ведь они оба младенцы, - вскричал он. "Плачет. Плачет", повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул: