Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
– В монастыри бы их, на сухой хлеб.
– Придумал.
– Выслать куда-нибудь...
– А то - отвезти в Ладожско озеро да и потопить, - сказал, окая, человек в изношенной финской шапке, в потертой черной кожаной куртке, шапка надвинута на брови, под нею вздулись синеватые щеки, истыканные седой щетиной; преодолевая одышку, человек повторял:
– Монастыри... У нас - третьего дня бабы собрались в Александро-Невску лавру хлеба просить для ребятишек, ребятишки совсем с голода дохнут, терпения не хватает глядеть на них. Ну, так вот пошли. Там какой-то монах, начальник, даже обиделся, сукин сын:
"У нас,
– "Ну, дайте даром, бога ради. Хоть мешок ржаной муки..." - "Что вы, говорит, женщины, мы, говорит, сами живем милостыней мирской". Вот - сволочь! А у них склады! Понимаете? Склады. Сахар, мука, греча, картошка, масло подсолнечно и конопляно, рыба сушена - воза!.. Богу служат, а?
Его поддержали угрюмые голоса:
– Да-а, все богу служат, а человеку - никто!
– Ну, человеку-то мы служим, работаем...
– Путилов - человек все-таки.
– Парвиайнен...
– Много их...
– Народу - никто не служит, вот что!
– громко сказала высокая, тощая женщина в мужском пальто.
– Никто, кроме есеровской партии.
– А - большевики?
– Они сами - рабочие, большевики-то.
– Много ли их?
– Мальчишки, мелочь...
– Мелкое-то бывает крепко: перец, порох...
– Глядите - еще арестованных везут.
Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец люди, - озябший Самгин отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут в двери дворца, отброшен в сторону и ударил коленом в спину солдата, - солдат, сидя на полу, держал между ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.
– Простите, - сказал Самгин.
– Ничего, ничего-действуй!
– откликнулся солдат, не оглядываясь. Тесновато, брат, - бормотал он, скрежеща по железу сталью.
– Ничего, последние деньки теснимся...
Пол вокруг солдата был завален пулеметами, лентами к ним, коробками лент, ранцами, винтовками, связками амуниции, мешками, в которых спрятано что-то похожее на булыжники или арбузы. Среди этого хаоса вещей и на нем спали, скорчившись, солдаты, человек десять.
– Викентьев!
– бормотал солдат, не переставая ковырять пулемет и толкая ногою в плечо спящего, - проснись, дьявол! Эй, где ключик?
Подошел рабочий в рыжем жилете поверх черной суконной рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном лице, закашлялся, посмотрел, куда плюнуть, не найдя места, проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко:
– Савёл, дай, брат, буханочку! Депутатам...
– Нет, не имею права, - сказал солдат, не взглянув на него.
– Чудак, депутатам фабрик, рабочим...
– Не имею...
Но тут реставратор пулемета что-то нашел и обрадовался:
– Ага, собачка? Так-так-так...
Он встал на колени, поднял круглое, веселое сероглазое лицо, украшенное редко рассеянным по щекам золотистым волосом, и - разрешил:
– Бери одну.
– А-две?
– А - вот?..
Он поднял длинную руку, на конце ее - большой, черный, масляный кулак. Рабочий развязал мешок, вынул буханку хлеба, сунул ее под мышку и сказал:
– Спрятать бы, завидовать будут.
– А требуешь - две! Держи газету, заверни... Клим Иванович Самгин поставил себя в непрерывный поток людей, втекавший в двери, и быстро поплыл вместе с ним внутрь дворца, в гулкий
– О-о, здравствуйте!
– сказал он Самгину, размахнув руками, точно желая обнять.
Самгин, отступя на шаг, поймал его руку, пожал ее, слушая оживленный, вполголоса, говорок Стратонова'
– А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, чорт возьми! Я говорю: "Послушайте, это... это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен". Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: "А вот мы, говорит, прикасаемся!" Не без юмора сказал, а? С ним - матрос, эдакая, знаете, морда: "Неприкосновенный?
– кричит.
– А наши депутаты, которых в каторгу закатали, - прикосновенны?" Ну, что ему ответишь? Он же - мужик, он ничего не понимает...
– Подошел солидный, тепло одетый, гладко причесанный и чрезвычайно, до блеска вымытый, даже полинявший человек с бесцветным и как будто стертым лицом, раздувая ноздри маленького носа, лениво двигая сизыми губами, он спросил мягким голосом:
– Что на улицах? Войска - идут?
– Нет, никаких войск!
– крикнул маленький, позванивая чайной ложкой в пустом стакане.
– Предали войска. Как вы не понимаете!
– Не верю!
– сказал Стратонов, улыбаясь.
– Не могу верить.
– Заставят...
– [сказал] солидный, пожав толстыми плечами.
– Солдаты революции не делают.
– Нет армии! Я был на фронте... Армии нет!
– Вы - верите?
– спросил Стратонов. Самгин оглянулся и сказал:
– Хлеба нет. Дайте хлеб - будет армия. Он тотчас же догадался, что ему не следовало говорить так, и неопределенно добавил:
– И все вообще... найдет свой естественный путь.
– Пулеметов надо, пулеметов, а не хлеба!
– негромко, но четко сказал изящно одетый человек. Вошел еще кто-то и - утешил:
– Пулеметы - действуют! В Адмиралтействе какой-то генерал организовал сопротивление. Полиция и жандармы стреляют с крыш.
Откуда-то из угла бесшумно явился старичок, которого Самгин изредка встречал у Елены, но почему-то нетвердо помнил его фамилию: Лосев, Бросов, Барсов? Постучав набалдашником палки по столу, старичок обратил внимание на себя и поучительно сказал:
– Господа! Разрешите напомнить, что сегодня выражения наших личных симпатий и взглядов требуют особенно осторожной формы...
– Он замолчал, постукал в пол резиновым наконечником палки и печально качнул седой головой.
– Если мы не желаем, чтоб наше личное отразилось на оценке врагами программы партии нашей, на злостном искажении ее благородной, русской национальной цели. Я, разумеется, не советую "с волками жить - по-волчьи выть", как советует старинная и политически мудрая пословица. Но вы знаете, что изменить тон еще не значит изменить смысл и что отступление на словах не всегда вредит успехам дела.