Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
– Павловский полк, да - говорят - и другие полки гарнизона перешли на сторону народа, то есть Думы. А народ-действует: полицейские участки разгромлены, горят, окружный суд, Литовский замок - тоже, министров арестуют, генералов...
Самгин стоял среди комнаты, слушал и не верил, а Дронов гладил ладонью щеку и не торопясь говорил:
– Кавардак и катавасия. Ко мне в квартиру влезли, с винтовками, спрашивают: "Это вы генерал Голембиовский?"-такого, наверно, и в природе нет.
– Полиция, жандармы?
– спросил Самгин, пощипывая бородку и понимая,
– Какая, к чорту, полиция? Полиция спряталась. Говорят, будто бы на чердаках сидит, готовится из пулеметов стрелять... Ты что - нездоров?
– Голова...
– Ну, головы у всех... кружатся. Я, брат, тоже... Я ночевать к тебе, а то, знаешь...
И, хлопнув себя ладонью по колену, Дронов огорченно сказал:
– Говоря без фокусов - я испугался. Пятеро человек-два студента, солдат, еще какой-то, баба с револьвером... Я там что-то сказал, пошутил, она меня-трах по роже!
Самгин сел, чувствуя, что происходит не то, чего он ожидал. С появлением Дронова в комнате стало холоднее, а за окнами темней.
– Арест министров - это понятно. Но - почему генералов, если войска... Что значит - на стороне народа? Войска признали власть Думы - так?
Дронов, склонив голову на плечо, взглянул на него одним глазом, другой почти прикрыт был опухолью.
– Завтра всё узнаем, - сказал он.
– Смотри - свеча догорает, давай другую...
Он развертывал пакеты, раскладывал на столе хлеб, колбасу, копченую рыбу, заставил Самгина найти штопор, открыл бутылки, все время непрерывно говоря:
– В общем настроение добродушное, хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали... круто. Ораторы везде убеждают, что "отечество в опасности", "сила - в единении" - и даже покрикивают "долой царя!" Солдаты - раненые выступают, говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.
Самгин вставлял свечу в подсвечник, но это ему не удавалось, подсвечник был сильно нагрет, свеча обтаивала, падала. Дронов стал помогать ему, мешая друг другу, они долго и молча укрепляли свечу, потом Дронов сказал:
– Ну, будем ужинать. Я с утра не ел. И снова молча выпили коньяку, поели ветчины, сардин, сига. Самгин глотнул вина и сказал:
– Знакомое вино.
– Царских подвалов, - пробормотал Дронов.
– Дама твоя познакомила меня с торговкой этим приятным товаром.
– Купил ты золота ей?
– Зачем я буду покупать? Послал антиквара.
– Он ее - обманул, - сообщил Самгин. Дронова это не удивило:
– Ну, а - как же? Антиквор... Дронов перестал есть, оттолкнул тарелку, выпил большую рюмку коньяка.
– Ну, вот, дожили мы до революции, - неприятно громко сказал он, - так громко, что даже оглянулся, точно не поверил, что это им сказано.
– Мне революция - не нужна, но, разумеется, я и против ее даже пальца не подниму. Однако случилось так, что - может быть - первая пощечина революции попала моей роже. Подарочек не из тех, которыми гордятся. Знаешь, Клим Иванович, ушли они,
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил голову, снял очки и начал протирать стекла.
– Только один человек почти за полсотни лет жизни - только одна Тося...
"Я мог бы рассказать ему о Марине, - подумал Самгин, не слушая Дронова.
– А ведь возможно, что Марина тоже оказалась бы большевичкой. Как много людей, которые не вросли в жизнь, не имеют в ней строго определенного места".
А Иван Дронов жаловался, и уже ясно было, что он пьянеет.
– Дунаев, приятель мой, метранпаж, уговаривал меня: "Перестаньте канителиться, почитайте, поучитесь, займитесь делом рабочего класса, нашим большевистским делом".
– Не соблазнился?
– спросил Самгин, чтоб сказать что-нибудь.
– Я-не соблазнился, да! А ты-уклонился... Почему?
– Подожди, - попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения, шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.
Самгин видел, что в темноте по мостовой медленно двигаются два чудовища кубической формы, их окружало разорванное кольцо вооруженных людей, колебались штыки, прокалывая, распарывая тьму.
"Броневики", - тотчас сообразил он.
– Броневики едут, - полным голосом сказал он, согретый странной радостью.
– Ты думаешь - будут стрелять?
– сонно пробормотал Дронов.
– Не будут, надоело...
Броневики проехали. Дронов расплылся в кресле и бормотал:
– Ничего не будет. Дали Дронову Ивану по морде, и - кончено!
Самгин посмотрел на него, подумал:
"Сопьется".
Сходил в спальню, принес подушку и, бросив ее на диван, сказал:
– Ляг.
– Можно. Это - можно.
Он встал, шагнул к дивану, вытянув руки вперед, как слепой, бросился на него, точно в воду, лег и забормотал:
Вырыта заступом яма глубокая...
Жизнь... бестолковая, жизнь одинокая...
Самгин, чьи стихи?
– Никитина.
– Чорт. Ты - всё знаешь. Всё.
Он заснул. Клим Иванович Самгин тоже чувствовал себя охмелевшим от сытости и вина, от событий. Закурил, постоял у окна, глядя вниз, в темноту, там, быстро и бесшумно, как рыбы, плавали грубо оформленные фигуры людей, заметные только потому, что они были темнее темноты.