Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
Умер Лев Толстой. Агафья была первым человеком, который сказал это Самгину утром, подавая ему газеты:
– Лев-то Николаич скончался. Она сказала это вполголоса и пошла прочь, но, остановясь в двери, добавила:
– Слышите, как у всех в доме двери хлопают? Будто испугались люди-то.
– Вы читали Толстого?
– спросил он.
– "Поликушку" читала, "Сказку о трех братьях", "Много ли человеку земли надо" - читала. У нас, на черной лестнице, вчера читали.
Как всегда, она подождала: не спросит ли барин еще о чем-нибудь. Барин -
Он не слышал, что где-то в доме хлопают двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот день утром он выступал в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
В комнате присяжных поверенных озабоченно беседовали о форме участия в похоронах, посылать ли делегацию в Ясную Поляну или ограничиться посылкой венка. Кто-то солидно напомнил, что теперь не пятый год, что существует Щегловитов...
Довольный тем, что выиграл дело, Клим Иванович Самгин позвонил Прозорову, к телефону подошла Елена и, выслушав его сообщение, спросила:
– А вы знаете, что в университете беспокойно, студенты шумят, требуют отмены смертной казни...
"Дура, - мысленно обругал ее Самгин, тотчас повесив трубку.
– Ведь знает, что разговоры по телефону слушает полиция". Но все-таки сообщил новость толстенькому румянощекому человеку во фраке, а тот, прищурив глаз, посмотрел в потолок, сказал:
– Что ж? Предлог - хороший. "Смертию смерть поправ". Только бы на улицу не вылезали...
Явились еще двое фрачников с портфелями, и один из них, черноволосый, высоколобый, с провалившимися внутрь черепа глазами и желчным лицом, сердито говорил:
– Я утверждаю: сознание необходимости социальной дисциплины, чувство солидарности классов возможны только при наличии правильно и единодушно понятой национальной идеи. Я всегда говорил это... И до той поры, пока этого не будет, наша молодежь...
– Позволь, позволь! Конституционные иллюзии года три-четыре держали молодежь в состоянии покоя...
– Но вот оказалось достаточно умереть Толстому, чтоб она снова полезла на стену. Румяный адвокат весело спросил:
– А где же это вы, Роман Осипович, наблюдали солидарность классов?
– Во Франции, друг мой, в Англии. В Германии, где организованный рабочий класс принимает деятельное участие в государственной работе. Все это - страны, в которых доминирует национальная идея...
– Это у вас - струвизм! Эрос в политике и прочее. Это романтика...
Самгин послушал спор еще минут пять и вышел на улицу под ветер, под брызги мелкого дождя. Ему казалось, что в обычном шуме города сегодня он различает какой-то особенный, глухой, тревожный гул. Люди обгоняли друг друга, выскакивали из дверей домов, магазинов, из-за углов улиц, и как будто все они искали, куда бы спрятаться от дождя, ветра. Мысли тоже суетились поспешно, бессвязно. Думалось о том, что адвокаты столицы относятся к нему
"Уговаривал не противиться злу насилием, а в конце дней бежал от насилия жены, семьи. Снова начинаются волнения студентов".
Нанял извозчика, спрятался под кожу верха пролетки, закрыл глаза. Только что успел раздеться - вбежал Дронов, отирая платком мокрое лицо.
– Толстой-то, а?
– заговорил он.- Студенты зашевелились, и будто бы на заводах сходки. Вот - штука! Чорт возьми...
Он почмокал губами и продолжал?
– Еду мимо, вижу-ты подъехал. Вот что: как думаешь - если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может - и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а - покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: "Не могу молчать", что это значит, а? Хотел молчать, но - не мог? Но - почему не мог?
– Сборник - это хорошая мысль, - сказал Самгин и, не желая углубляться в истоки моральной философии Толстого, деловито заговорило плане сборника.
Дронов минут пять слушал молча, потирая лоб и ежовые иглы на голове, потом вскочил:
– Еду в Думу. Хочешь?
– Нет.
Выдернув яз кармана какую-то газетку, он сунул ее Самгину:
– "Рабочая газета" Ленина, недавно - на-днях - вышла.
Исчез, но тотчас же, в пальто, в шапке, снова явился, пробормотал:
– Есть слушок: собираемся Персию аннексировать. Австрия - Боснию, Герцеговину схватила, а мы - Персию. Если англичане не накостыляют нам шею - поеду к персам ковры покупать. Дело-тихое, спокойное. Торговля персидскими коврами Ивана Дронова. Я хожу по ковру, ты ходишь пока врешь, они ходят пока врут, вообще все мы ходим пока врем. Газетку - сохрани.
Пробормотал и окончательно исчез, оставив Самгина в состоянии раздражения.
"Шут. Хитрый шут. Лживая натура".
Он уже не впервые замечал, что Иван, уходя, старается, как актер под занавес, сказать слова особенно раздражающие память и какие-то двусмысленные.
Грея спину около калорифера, Самгин развернул потрепанную, зачитанную газету. Она - не угашала его раздражения. Глядя на простые, резкие слова ее передовой статьи, он презрительно протестовал:
"Кого они хотят вести за собой в стране, где даже Лев Толстой оказался одиноким и бессильным..."
Вечером он пошел к Прозорову, старик вышел к нему в халате, с забинтованной шеей, двигался он хватаясь дрожащей рукой за спинки кресел, и сипел, как фагот, точно пьяный.
– "Печали и болезни вон полезли", как сказано у... этого, как его? "Бурса"? Вот, вот - Помяловский. Значит - выиграли мы? Очень приятно. Очень.
Говоря медленно, тягуче, он поглаживал левую сторону шеи и как будто подталкивал челюсть вверх, взгляд мутных глаз его искал чего-то вокруг Самгина, как будто не видя его.