Жизнь Кольцова
Шрифт:
– Все-таки неловко, знаете, – нерешительно промямлил добряк Добровольский. – Обидели все-таки человека…
– И поделом! – пробурчал Баталин. – Со свиным рылом не суйся в калашный ряд.
После обеда все собрались в гостиной, и Дацков, вынув из заднего кармана тетрадку, принялся читать статейку о театре.
– Божественно! – простонала Эмилия Егоровна, когда Дацков закончил чтение.
– Чудный слог, легкость пера… Поздравляю! – рассыпался Волков. – Подлинно доставили удовольствие…
– Это, брат, тебе не Белинский, – угрюмо усмехнулся Баталин.
– Да уж и не Кольцов! – не утерпел Долинский.
Волков выхватил из кармана пачку листков и помахал ими.
– Кстати, господа, у меня есть одна вещица… не угодно ли?
– Силянс! Силянс! –
Иван Иваныч вышел на середину гостиной и, сделав ножкой какое-то мудреное антраша, начал:
Родился Чиж, любимец, знать, природы…– Ох, попался кто-то на зубок нашему Ивану Иванычу! – восхищенно прошептал Дацков.
По перьям Чиж, —продолжал Волков, —
Не так красивый,Но голос у Чижа был вовсе не чижиный:Он просто как-то пел,И пением своим привлечь к себе успелОн многих – даже бар… И вот в саду,В котором Чижик жил, – гульба, да на бедуВслух начали хвалить Чижа за пенье…– Эге! – громко сказал Долинский. – Знакомый, брат, Чижик-то… Что-то на Кольцова нашего смахивает!
На Долинского зашикали. Волков продолжал:
Чиж вслушался: его прельстила слава.С гнезда родимого слетел,К хоромам барским подлетел.Лишь свистнет он – в хоромах кричат: браво!– Ох, уморил! – вытирая слезы, покатывался Баталин. – Подлинно: Чижик!
Заметьте ж то, —Волков значительно поднял указательный палец, —
В хоромах техНа окнах всехУченые висели в клетках птицы:Дрозды, малиновки, синицы,И под органчик все уж не по-птичьи пели,А песни русские, и вальсы, и кадрели…– «Кадрели»! – замахал руками Долинский. – Вот именно, кадрели!..
И даже попугай,Как критик злой в журнале,На всех, кто ни пройдет в саду или по зале,Кричит: «Дуррак! Дуррак!»– Белинский! Живой Белинский! – дрыгая ногами в клетчатых панталонах, закатывался Дацков. – Ну, Иван Иваныч, вот поддел, так поддел!
– Итак, —важно продолжал Волков, —
Наш Чиж примолк и мыслит про себя:«Что ж, если в пенье свое яПрибавлю разного чужого —Ведь это блеску мне прибавит много!Все станут говорить, что Чиж, верно, ученДа и умен, —Вот у него какие слышны звуки,Как у ученых птиц, – не спеть так без науки!»Внимать прилежно Чижик стал,Синица как песнь русскую свистала,Как трели соловей на щелканье менял,И как малиновка кадрели напевала,И даже какПрохожим попугай кричал: «Дуррак! Дуррак!»ВсегоИван Иваныч сделал ручкой и спрятал листки в карман под громкий смех и крики «браво! браво!».
Долинский смеялся так, что просыпал табак из трубки, искры полетели на ковер, и Добровольский с Дацковым кинулись их затаптывать.
– Ну, Иван Иваныч, и пробрал же ты нашего молодца! Прямо сказать: спасибо, удружил! – выговорил наконец Долинский. – Эк ты его: «Чужого нахватал – и все смешал»! Подлинно так!
В гостиную вернулось веселье, о неприятном разговоре с Кольцовым забыли. Добровольский сел за старенькое фортепьяно и заиграл вальс. Дацков подхватил Эмилию Егоровну, Баталин с Долинским пристроились к закусочному столу и выпили еще по одной.
Так неловко начавшийся литературный вечер окончился на славу. Правда, всех несколько озадачило исчезновение Придорогина: едва кончилось чтение, он незаметно ушел. Совершенно искренно, без всякой задней мысли, а только желая развлечь Кольцова, привел он его к Добровольским и, лишь когда разгорелся нелепый и оскорбительный спор, понял, что заманил Кольцова в западню. Но ни предотвратить этот спор, ни стать на защиту Белинского он не мог: вчерашнему гимназисту, ему трудно было побороть робость перед гимназическими учителями; защищая Белинского, он показал бы себя опасным вольнодумцем, и бог знает, к каким бы последствиям это могло привести. И он презирал себя за робость, но молчал, а когда кончилось чтение Иван Иванычевой басни и поднялся хохот и аплодисменты остроумцу, постыдно бежал.
7
«Фу, мерзость какая! – с отвращением думал Кольцов, шагая по улице и вспоминая отвратительные подробности глупого спора. – Какая вонючая лужа!»
Щеки его горели. Весенний ветерок приятно освежал лицо; мысли постепенно вернулись к прежнему.
«Так почему ж так грязно говорят о ней? – снова вспомнил о Вареньке. – Ах, да чего-чего у нас не набрешут! Вдова, красавица, не всякому в руки дается, – вот и плетут…»
На Чернавском съезде десятка два кляч, скользя по обледенелой дороге и часто падая на колени, волокли на огромных полозьях чугунную махину. Хриплыми злыми голосами возчики на чем свет стоит кляли бога и мать, кричали: «Разом! Разом!» – и то хлестали кнутами замученных одров, то наваливались на махину, подсобляя лошадям.
Сбоку дороги, в толпе зевак, стоял кривой мещанин и подавал советы.
– Куда, дура, дергаешь животную! – кричал он. – Ты ба полегше, полегше! А ну, вагой-то! Вагой! Подважь, говорю… Экие анафемы!
– Что это? – спросил Кольцов у мещанина.
– Это, сударь, котел паровой на Башкирцеву фабрику волокут, – объяснил мещанин. – Тыщу лет, слышь, привод лошадьми гоняли, ан по науке теперича вышло – котел…
Кольцов поглядел на бьющихся лошадей и пошел вниз по съезду. Наступили сумерки, когда он вышел к реке. У въезда на Митрофаньевский мост дремал инвалид. В окошке часовни мерцала красная лампадка. «Зачем я сюда попал?» – удивился Кольцов, оглядываясь кругом. Прямо над ним, прилепившись к горе, тремя небольшими окнами тускло светился старый, невзрачный домишко.
«Значит, судьба привела», – улыбнулся Кольцов, поднялся по круче к дому и постучал в крайнее окно.
8
Открыла дверь Варвара Григорьевна.
– Боже мой, Алешенька! Как это чудесно, что ты зашел! А я сижу одна, от скуки плакать хочется… Тетка говеет, ко всенощной пошла да и застряла где-то. Наведалась было к Анюте вашей, – она теперь стала какая-то… бог с ней, поджала губы, «да», «нет» – только от нее и слышишь. А ведь подружками были! – жалобно протянула Варенька. – Вот что значит без мужа-то, – лукаво повела глазами на Кольцова. – Обижают – и заступиться некому…