Жизнь Кольцова
Шрифт:
– Варвара Григорьевна, – с чувством произнес Кольцов, – поверьте, уж как я понимаю все… Ни слова не говорите! Вы меня да я вас, ведь мы друг дружку мало что не с детства знаем, чего же нам хорониться-то?
Варенька засмеялась.
– Ну, идем, идем, что же мы в сенях тут… Вот, – распахнула дверь, – тут мой будуар, и гостиная, и кабинет. Садись. Хочешь чаю?
Она ввела Алексея в маленькую низкую комнатку, оклеенную дешевыми обоями, с пыльными фикусами и мутным зеркалом в простенке между двумя окнами. На узеньком деревянном диванчике ворохом лежали какие-то платья, кружева, ленты. Лиловый шелковый
– Ты знаешь, Алеша, – сказала, садясь рядом на диванчик и накрывая колени Кольцова волной голубого шуршащего кринолина, – знаешь, Алеша, у нас тут живут, как мыши в подполье, ей-богу! Пискнут и своего писку пугаются и сидят – не дышат… И тихо так, что в ушах звенит.
– Это как сказать, – усмехнулся Кольцов. – Тихо-тихо, ан иной раз – глядь – живого человека насмерть загрызают мышки-то эти…
Долгим взглядом поглядела Варенька на него.
– Ну, бог с ними, – вздохнула. – А ты не обиделся, что я на маскараде тебя дурачила? Нет? Не надо, голубчик, не обижайся. Я тебя там сразу увидела, с тобой еще длинный такой, смешной был…
– Это Клюшников, чудесный человек! Какие стихи пишет!
– Все равно, он смешной, твой Клюшников. А весело так было! Сейчас все вспомнишь – словно сон. Эх, и пожила же я тогда! Все забыла, кинулась, как в омут… Я знаю, ты мне стихи сочинил, мне Анисья показывала, я их списала.
Ты в путь иной отправилась однаИ для преступных наслаждений,Для сладострастья без любвиДругих любимцев избрала…Верно? Ведь ты в меня влюблен был немножко? Да?
– Ах, Варвара Григорьевна, что ж говорить о том… Так, только болячку тревожить. Письма я вам посылал и из Москвы, и из Питера… и все – безответно.
– Так ведь я все в Москве была, – робко, словно извиняясь, сказала Варенька. – А письма сюда, в Воронеж, шли. Я их только намедни прочла… И знаешь, что я тебе скажу?
Алексей молча глядел на огонек свечи. Варенька поднялась с дивана, подошла к зеркалу и долго поправляла прическу.
– Страшно любить меня, Алеша, – сказала наконец Варенька. – Я ведь как безумная, сама себя боюсь. Небось слышал, как про меня судачат? «Лебедиха сожрала!», «К Лебедихе в ловушку попал!» Вот ты – хороший, умница, летишь на мой огонек… А ведь сгоришь. Сгоришь, Алеша! Ох, дурная я! – Она со стоном заломила руки. – Тоска, тоска проклятая… Вот мы тихонечко тут сидим с тобой, лишь сверчок – слышишь? – за печкой трещит. А мы с тобой как те мыши… Мыши! – презрительно засмеялась. – А сейчас бы… на бешеной тройке! Да чтоб ветер со снегом – в лицо! Да забыть про все на свете… Эту жизнь подлую, проклятую… ах!
– Варвара Григорьевна! Варюша! – вскочил Кольцов. – Да неужто этак-то всю жизнь возле ворот ходить, да замка не сшибить? Ну, держись, белый свет! Одевайтесь потеплее, я мигом!
Он схватил шапку и кинулся из комнаты.
9
Через полчаса возле ворот теткиного домишка стояла нарядная тройка. Лошади были молодые, горячие, недавно объезженные.
В ковровые, с подрезами сани Зензинов положил охапку сена, чтобы было теплее ногам, бросил полмешка овса коням. «На ночь поедем, – сказал ему Кольцов. – Прихвати овсеца-то…»
Тетка Лиза пришла от всенощной. Увидев у ворот зензиновскую тройку, поджала злые губы и принялась что-то шептать.
Варенька со смехом устраивалась в санях. Кольцов заботливо поправлял домотканую полсть.
– Допрыгаешься, Варька! – прошипела тетка.
– Валяй! – крикнул Алексей, вскакивая в сани.
Зензинов ахнул, и тройка, в мгновение проскочив узенькую горбатую уличку, влетела на мост и понеслась по новой гати в открытое поле.
Кольцов искоса глянул на Вареньку. Она сидела молча, с закрытыми глазами, прижавшись к нему, и еле заметная, почти неуловимая улыбка дрожала на ее побледневшем лице. Навстречу мелькали недавно посаженные черные палки ветел, полосатый верстовой столб проплыл назад. Показалась слобода Придача. С хриплым лаем от крайних изб кинулись лохматые собаки. Тусклые огни в окнах черных домов горели, как волчьи глаза. Возле кабака плясали гуляки. Один, что-то крича и матерно ругаясь, кинулся к тройке. Зензинов вытянул его кнутом. И снова все исчезло в тумане: избы, церковь на краю слободы, собаки, пляшущие мужики…
А Варенька молчала. Она не спрашивала, куда они едут, не визжала на раскатах, не ахала от восторга, лишь плотнее прижималась к Кольцову и улыбалась.
Алексей наклонился к ее уху, шепнул:
– Ты так хотела?
Не открывая глаз, она молча кивнула.
Возле села Борового Зензинов попридержал лошадей. Перед ними, затейливо извиваясь в кустах, лежала почерневшая река. Натягивая вожжи, Зензинов откинулся всем телом назад. Лошади пошли шагом.
– Не передумал, Васильич? – крикнул Зензинов. – Поедем на кордон ай заворачивать будем?
– Давай на кордон! – махнул Кольцов.
– Дюже река ненадежна… Не пострять бы завтра.
– Ничего, давай! – весело, задорно отозвался Кольцов. – Ты не побоишься? – шепнул Вареньке.
– Хоть на край света вези! – в первый раз за всю дорогу проговорила она.
Зензинов пустил тройку на лед. Лошади шли осторожно, фыркая и пугливо прядая ушами. Вдруг на реке что-то хлопнуло. Лошади рванулись и вскачь вынесли сани на боровской берег. За избами Борового чернел лес.
Въехав в густой сосняк, Зензинов перегнулся с облучка и сказал:
– Васильич, ты ничего не знаешь?
– А что?
– Лед треснул, вот что! – захохотал Зензинов. – Ну, отчаянные головушки, пострянем мы тут с вами!
10
Несколько лет подряд возле Боровского кордона Кольцовы рубили лес. Объездчик Махонин – здоровый веселый мужик лет сорока, с красноватым обветренным лицом и льняного цвета бородой – хорошо знал Кольцова и любил его. Он был грамотей, охотник читать, и Алексей, зная его любовь к чтению, часто даривал ему книги. Махонин очень дорожил этими подарками, но больше всего гордился маленькой зеленой книжечкой стихов самого Кольцова, которую тот подарил ему с надписью: