Жизнь Лаврентия Серякова
Шрифт:
Все справедливо и понятно, да не сразу освоишься с такой новостью. Матушка, его матушка, которая столько лет им одним дышала, и вдруг полюбила кого-то и замуж идет…
Глава X
Артель. Новые люди — новые мысли
Тук-тук-тук!..
— Серяков, вставайте, самовар закипает! — Опять стукнул три раза в дверь и зашлепал туфлями дальше. Вот уже стучит к соседям:
— Кюи, вставайте!
— Бернард, вставайте!
Всех разбудил дежурный — обстоятельный немец Линк. Значит, уже четверть девятого, а в девять нужно взяться за штихеля в мастерской.
В незанавешенное окно
Звякнула снятая с самовара труба, стукнула дверь на кухне, — Линк пошел вниз, в мелочную лавочку.
Идет вторая неделя жизни в артели «Иллюстрации», вторая неделя, как Серяков просыпается, разбуженный не ласковым голосом матушки, а стуком дежурного гравера.
Самого дежурного будит дворничиха, которая носит воду. Все слышат сквозь сон ее звонок, но вскакивает только дежурный, которому нужно ставить самовар, остальные поворачиваются на другой бок и спят до побудки.
Переезжая в артель, Серяков думал, что будет похоже на жизнь в команде топографов. Но все оказалось иначе — интереснее, веселее. Из новых сожителей и товарищей по работе только Линк был старше его, а Кюи и Бернард еще совсем юнцы, лет по двадцать. Все разные, со своими интересами и вкусами, но все любят свое искусство.
Да и помещение мало чем напоминало казарму в булатовском доме. Квартиру, снятую на Стремянной, заново отделали — везде светло, просторно, чисто. Каждому граверу полагалась своя спальня, хоть и узенькая, в одно окно, — эти кельи перегородили из двух больших комнат. Здесь стояла собственная мебель, каждый устраивался по-своему. Общие столовая и мастерская, каждая в три окна на улицу, были обставлены на широкую ногу: в углу мастерской поместился небольшой станок для пробных оттисков с досок. Над длинным дубовым столом висели две карсельские масляные лампы золоченой меди, которым мог бы позавидовать любой клуб. Не забыты были и развлечения — в столовой стояло новенькое фортепьяно.
Твердый распорядок жизни установили с первого дня. Вставать в восемь, садиться за работу в девять, ложиться не позже полуночи. Обедали около двух часов в ближнем трактире, утром и вечером пили чай вместе, грели самовары в очередь, по расписанию. Носить воду, подметать комнаты, мыть полы по субботам подрядили дворничиху. И еще решили: пей, если хочешь, на стороне, в гостях, а сюда — ни-ни, чтоб и запаху спиртного не было.
Сидя в ряд, граверы с утра работали почти молча. Это были часы наиболее напряженного труда. После обеда в мастерскую приходил живший по соседству Константин Карлович Клодт. Он преподавал высшую математику в Артиллерийском училище и летом, когда юнкера были в лагере, освобождался рано.
Константин Карлович не спрашивал отчета у мастеров, но, чтобы он знал, как подвигаются гравюры к очередному номеру журнала, все подходили к нему и показывали сделанное. Он сличал с оригиналами, давал советы, иногда подправлял, особенно молодым — Бернарду и Кюи. Потом начинал резать свою доску.
В эти послеобеденные часы, несмотря на присутствие Клодта, граверы вели себя свободнее, перебрасывались шутками, пели вполголоса. Но чаще всего просили Константина Карловича рассказать что-нибудь. Он понимал, что граверы утомлены, видел, сколько уже сделали, и не прочь был их развлечь. Десять часов такого труда — тяжелая норма.
Клодт рассказывал о своем детстве, прошедшем в Оренбурге. Там отец его, боевой генерал и ученый
Рассказывал Клодт и о юнкерских годах в Артиллерийском училище, о недолгой службе в строю. Но чаще и охотнее всего вспоминал свое пребывание во Франции и Англии, куда послало его десять лет назад Общество поощрения художников, чтобы усовершенствовался в гравировании на дереве. Он тогда вышел в отставку и хотел всецело посвятить себя искусству. За границей работал у знаменитых иллюстраторов, сделал множество набросков, надеялся издать в России альбом путешествия с гравюрами по своим же рисункам. Гравировать их не довелось, но он мог теперь рассказать о городах, которые видел, об их архитектуре и картинных галереях, о национальных обычаях, о развлечениях и ярмарках, о железных и почтовых дорогах, о шлюзах и мостах.
Обычно Клодт рассказывал шутливо и бодро. Но однажды граверы услышали от него грустную повесть. Возвратившись из-за границы, он очень скоро увидел, что одним гравированием с семьей не прожить. Побился года полтора на скудное вспомоществование Общества поощрения художников и вновь поступил на службу, влез, по его словам, «в наследственный офицерский хомут».
— Только в последние годы в нашем деле пошло оживление, — говорил он: — издано десятка два хороших альбомов и книг с картинками, и главное — появилась «Иллюстрация», в которой печатают уже с наших, а не с выписанных из-за границы досок. А десять лет назад едва ли по одной такой книжке в год выходило, и граверу по дереву положительно делать было нечего. Да еще мне все знакомые твердили: «Вы, барон, хотите гравировать за деньги? Фи! Это низменно! Ну, для развлечения и славы искусного дилетанта, меж служебных дел куда ни шло, можно, а резать за десять рублей доску — барское, баронское ли это занятие?..» Сильно у нас невежественное убеждение, что всякое искусство вроде баловства, никому всерьез не нужно…
Вот брату Петру тоже круто приходилось вначале, когда вышел в отставку, однако на его лошадок всегда был спрос. Статуэткой скакуна любой кабинет достойно украсить. Но, конечно, в его успехе самое важное, что он упорнее и талантливее меня… Да, да, не протестуйте… Едва ли не главное во всяком искусстве, и в гравюре, пожалуй, особенно, — это упорство, преданность, умение сделать его своей каждодневной обязательной работой, для которой всем можешь пожертвовать…
Знаете, когда я посещал академические классы, там рассказывали один случай с нашим профессором Алексеем Егоровичем Егоровым. Он теперь в отставке — государю не угодил в образах, написанных для какой-то церкви. А тогда был в почете, и старик-то отличный, мы его очень любили. Так вот, повадился к нему в мастерскую один барин чиновный, важный и с претензией величаться художником. Он писал что-то, возил к себе Алексея Егоровича смотреть. Ну, тот похвалил немного из вежливости. И все-то этот барин стонал: «Ах, не дается мне искусство! Времени не хватает, занят службой». А Егоров ему всегда в ответ: «Выходите в отставку, может, тогда добьетесь успехов».