Жизнь Лаврентия Серякова

Глинка Владислав Михайлович

Однажды в начале ноября при выходе из академии швейцар сказал Серякову:

— Эй, служба, его превосходительство Василий Иванович наказал тебе явиться немедля.

Сердце Лаврентия ёкнуло. Конференц-секретарь Григорович слыл самым грозным из академических начальников — он, по существу, управлял академией. Вице-президент граф Толстой занимался только вопросами искусства и всю, как говорили, «распорядительную часть» возложил на Григоровича. Серяков близко видел всесильного конференц-секретаря только раз, когда передавал пакет из департамента, и хорошо помнил строгое лицо с темными нахмуренными бровями и седыми баками. Вызов к нему не предвещал

ничего хорошего.

— Ты чего же, батенька, на вечерние классы не ходишь? — спросил Григорович, когда Лаврентий вошел в кабинет и застыл у порога.

Серяков рассказал свое затруднительное положение.

— Академии все это не касается, — сухо сказал конференц-секретарь. — Ты сюда зачем прислан? Учиться? Ну и учись, как положено. А что ты где-то деревяшки для заработка режешь, так это не искусство, а профанация гравюры. Запросит меня военное начальство про твои успехи, что я отвечу? Что манкируешь классами? Понравится им это? Так что изволь-ка бывать ежедневно дважды в академии и рисовать исправно. А то на себя пеняй. Понял?

В тот же вечер Лаврентий пересказал весь разговор Клодту. Константин Карлович грустно усмехнулся:

— Эх, Василий Иванович! «Деревяшки», «профанация»… По-прежнему поборник «чистого искусства»! Ему до книг, до журналов и дела нет… Однако как же нам поступить? Академический диплом вам нужнее всего на свете. Но и нам ваш штихель терять не годится… Завтра же поговорю с Башуцким. Мы, пожалуй, сбавим вам жалованья рублей пятнадцать, и будете ходить два раза в день в академию. А днем и вечером гравировать — в общей сложности часов семь. Выдержите?

— Выдержу, — твердо сказал Серяков.

Теперь дни замелькали еще быстрее: академия — артель, опять академия — артель. Рисунок — там, гравирование — здесь. Отоспался в воскресенье, повидал матушку и Антонова — и опять пустил завод на неделю.

— Хорошо, что вы крепкого сложения и ходите пешком, так что моцион и свежий воздух вас укрепляют, — говорил Линк, заходя к Лаврентию перед сном. — Другой от таких ежедневных трудов, пожалуй, схватил бы чахотку, а вы вполне здоровым выглядите.

Жаль, однако, что вам совсем некогда почитать. Когда я жил вместе с сестрой, то вечером ей читал вслух, и она так привыкла, что теперь мужа перед сном ей немного читать заставляет… Вот я принес один номер «Современника», здесь напечатан рассказ Тургенева. Прочтите при случае, Белинский его очень похвалил… А я теперь, знаете, каждое воскресенье в Публичную библиотеку хожу иностранные журналы рассматривать. Там много по художеству и другие новости узнаю из целого мира.

Но у Серякова так явно слипались глаза, что Линку редко удавалось заинтересовать его даже восторженным рассказом о красоте и уме новорожденного племянника. Только бы добраться до постели да не проспать завтра первого стука дворничихи, не опоздать в академию…

Разнообразили такое существование только вечерние разговоры в мастерской.

Сюда, чтобы повидать своего учителя Клодта и давнего приятеля Линка, еще летом иногда заходили гравер Евстафий Бернардский и его неразлучный друг, рисовальщик Александр Агин. Несмотря на молодость — обоим было лет по тридцать, — они вдвоем создали уже множество отличных иллюстраций. Последние два года друзья работали над большой серией рисунков к «Мертвым душам», которые выпускали отдельными тетрадями. Но, хотя гравюры были выразительные, острые и живые, а цена весьма умеренная, продавались они плохо. Надеявшиеся на успех авторы-издатели истратили все,

что имели, задолжали за бумагу, за печать. Плохо одетые, часто полуголодные, они шутили над своими затруднениями, но не прекращали работать для следующих выпусков. В декабре у них не стало дров. Однажды оба друга явились в артель «погреться» и остались ночевать в комнате Линка.

Клодт рассказал об этом Башуцкому. Агину и Бернардскому были сделаны заказы для «Иллюстрации», и они водворились в граверной. Притащив одеяла и подушки из своей нетопленной комнаты, друзья устраивались на ночь на широком столе в мастерской, столовались вместе с граверами, кредитуясь до получки у Линка, и вносили в вечерние разговоры неизменную веселость, рассказы о городских художественных новостях и своих замыслах.

Для Серякова работа этих художников представляла немалый интерес. Бернардский резал артистически, с удивительной свободой и точностью повторяя рисунки своего друга. Но еще более поразило Лаврентия, как рисовал Агин. Для пустячного рисунка последней страницы «Иллюстрации» — карикатуры, изображавшей чиновников, выходящих из департамента, — он сделал пять вариантов. И, когда Клодт заметил, что это излишне — и первый был очень хорош, Агин ответил, как бы извиняясь:

— Не умею иначе, Константин Карлович. Не успокоюсь, пока не почувствую, что лучше сделать не смогу.

Через две недели друзья разжились деньгами, купили дров и перебрались домой, но продолжали получать заказы для «Иллюстрации» и часто заходили в артель по делам или просто вечером «на огонек», посидеть в мастерской.

Как-то, уже в феврале, Бернардский принес показать Клодту оттиск с только что оконченной им гравюры к «Повести о капитане Копейкине». Лаврентий был поражен ее художественной и обличительной силой. Перед устланной ковром и украшенной живыми растениями лестницей стоит жалкий капитан-инвалид, безрукий, безногий, облаченный в затрепанный военный сюртук. Он пришел просить вельможу о пенсии, он заслужил эту пенсию кровью, пролитой за отечество. Ошеломленный роскошью дворца, еще здесь, в прихожей, снял он измятую фуражку. Хотя до приемной еще далеко, но уже ясно, что ждет просителя наверху. На возвышении восседает в покойных креслах важный швейцар, разодетый, как павлин, при шпаге и с булавой. Он неторопливо нюхает табак, не удостаивая вошедшего ни малейшим вниманием.

На Клодта картинка произвела такое же впечатление, как на Серякова.

— Пропустит ли цензура? — спросил он, не отрывая глаз от выразительных фигур. — Ведь это просто какой-то поединок беззащитной бедности с наглым и самодовольным равнодушием. Это обвинение бюрократии.

— Бог милостив, — улыбнулся Бернардский.

— Бог-то бог, — заметил Линк, — но время уже не такое, как два года назад было… Цензура куда строже стала.

Когда заходила речь об академии, друзья-сотрудники убежденно критиковали ее направление, высмеивали профессоров — поборников классицизма.

В одном разговоре Агин заметил:

— Только Брюллов на голову выше остальных. Жаль, что вам, Лаврентий, не придется, видно, у него поучиться. На той неделе зашел я к нему и просто поразился: постарел, исхудал, обрюзг, глаза колючие, замученный. Какая-то серьезная болезнь его гложет.

— Да, не будь Брюллова, не видать бы Федотову признания, — согласился Бернардский. — Разве Марковы, Григоровичи и Бруни согласились бы, что Федотовские чиновники и купцы достойны одобрения академии наравне с белотелыми вакханками и фортунами их воспитанников!