Жизнь Ленина

Фишер Луис

«Лучше раскол, чем опасность военного разгрома революции, — возразил на это Ленин. — Левые побалуют, а затем — если даже доведут до раскола, что не неизбежно — возвратятся в партию. Если же немцы нас разгромят, то уж нас никто не возвратит».

«Подписываем мир под штыками. Тогда картина ясна рабочему классу всего мира», — предложил Троцкий.

«— А вы не поддержите тогда лозунг революционной войны?

— Ни в коем случае.

— При такой постановке опыт может оказаться не столь уж опасным. Мы рискуем потерять Эстонию или Латвию».

«Главное опасение Ленина насчет моего плана состояло в том, — пишет Троцкий, — что, в случае

возобновления немецкого наступления, мы не успеем подписать мир, т. е. немецкий империализм не даст нам для этого времени: сей зверь прыгает быстро, — много раз повторял Владимир Ильич». Ленин не был уверен в том, что останется возможность «подписать мир под штыками».

По мнению Троцкого, Ленин согласился принять его промежуточную формулу, потому что без нее большинство партийного руководства выбрало бы революционную войну. Но позже, на VII съезде РКП(б) в марте 1918 г., Ленин заявил, что они с Троцким пришли к соглашению: «…между нами была условленность, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем»^{345}.

8 февраля, после того как немцы подписали договор с изгнанным украинским правительством в Брест-Литовске, Троцкий решил сдержать свое обещание и устроить «педагогическую демонстрацию» перед ультиматумом. О закулисном поединке между Кюльманом, которого поддерживал Чернин, и немецкой военщиной Троцкий ничего не знал.

После заключения договора с Украиной, писал Людендорф, «я потребовал, чтобы г-н фон Кюльман сдержал свое обещание от 5-го февраля и порвал с Троцким, но он отказался. В тот же день русское правительство по беспроволочному телеграфу призвало германскую армию к неповиновению Главнокомандующему», т. е. кайзеру. Генералы были возмущены. Вмешался Гинденбург. «По просьбе фельдмаршала, император распорядился, чтобы г-н фон Кюльман представил Троцкому ультиматум с требованием принять наши прежние условия» — аннексию Польши, Литвы и Курляндии — «и с дальнейшим требованием эвакуации балтийского побережья»^{346} — Латвии, Эстонии и Моонзундских островов, которые предоставили бы германской армии плацдарм у самых ворот Петрограда. Кайзер в своей телеграмме предписал Кюльману поставить Троцкого перед ультиматумом, срок которого истекал в 24 часа.

«Но государственный секретарь фон Кюльман, — как упрощенно писал впоследствии Гофман, — был под впечатлением, что как раз в этот момент успех переговоров был возможен, потому что Троцкий, под давлением только что заключенного мира с Украиной, впервые выказал готовность подойти к вопросу о мире практически. Он осведомился у государственного секретаря, нельзя ли каким-нибудь образом оставить в составе Российской Империи Ригу и близлежащие острова» — Моонзунд, Эзель и Даго. Этот гамбит Троцкого, вероятно, предоставил Кюльману немедленный повод для того, чтобы отложить обещанный ультиматум. Немец учитывал и перспективы мирных переговоров с западными державами.

Кюльман совершил смелый поступок. Вместо того, чтобы повиноваться депеше кайзера, он, как пишет Гофман, телеграфировал кайзеру следующее: «Если Его Величество настаивает на постановке ультиматума, то имперскому правительству придется подыскать другого министра иностранных дел. Кюльман будет ждать до 16 ч. 30 мин., если до тех пор не будет получено дальнейших распоряжений относительно ультиматума, то он перейдет от него прямо к повестке дня» конференции. «До 16.30 никакого ответа

не последовало, и Кюльман оставил ультиматум у себя в кармане» ^{347}.

Вероятно, Троцкий почуял, что пахнет ультиматумом. Ультиматум пришлось бы принять, как было обещано Ленину, а от любимой исторической формулы отказаться. Поэтому, когда фон Кюльман открыл в 17 ч. 58 мин. 10 февраля 1918 г. сессию политической комиссии, Троцкий встал с места и произнес следующие слова: «Если когда-либо война и велась в целях самообороны, то она давно перестала быть таковой для обоих лагерей. Если Великобритания завладевает африканскими колониями, Багдадом и Иерусалимом, то это не есть еще оборонительная война; если Германия оккупирует Сербию, Бельгию, Польшу, Литву и Румынию и захватывает Моонзундские острова, то это также не оборонительная война. Это — борьба за раздел мира. Теперь это ясно, яснее, чем когда-либо.

Мы более не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне… Мы с одинаковой непримиримостью относимся к империализму обоих лагерей…

В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещика передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство.

Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру. В то же время, мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов. Мы не можем поставить подписи Русской Революции под условиями, которые несут гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.

Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора» ^{348}.

«Все собравшиеся сидели безмолвно после того, как Троцкий окончил свою речь», — пишет в своих воспоминаниях Гофман^{349}. «Это, конечно, запутало положение на востоке окончательно», — комментирует Людендорф^{350}.

Троцкий был одарен драматическим чувством. Ленин был прозаик. Троцкий хотел продемонстрировать отсутствие прогерманских симпатий. Ленину жест, который мог повредить русской революции, был не по вкусу. Троцкий остался верен своему соглашению с Лениным: капитуляция после германского ультиматума; если нет ультиматума, то нет и капитуляции. Троцкий придавал этому международное значение. Ленин уступил, чтобы избежать партийного раскола.

13. СИЛА ВОЛИ ЛЕНИНА