Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– От миллионов-то?
– От них.
– Сорок будто у него было?
– Считался в сорока.
– Миллион тоже много от человека требует!
"Вот, - угрюмо думал Кожемякин, - разберись в этом во всём!"
– Скипела уха!
– возгласил рыбак, чмокая губами, и крикнул:
– Эй, купец! Иди уху хлебать...
– Не тронь, не буди, - сказал Тиунов.
– У него душа болит...
Они начали шептаться, и под этот тихий шёпот Кожемякин заснул.
Проснулся на восходе солнца, серебряная река курилась паром, в его белом облаке тихо скользила лодка, в ней стоял старик. Розовый весь, без шапки, с копной седых волос на голове,
"Вот тоже сирота-человек, - с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги.
– Ходит везде, сеет задор свой, - какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев - они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?"
Где-то далеко равномерно хлопал по воде плицами тяжёлый пароход.
– Уп-уп-уп, - откликалась река.
Проснулись птицы, в кустах на горе звонко кричал вьюрок, на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели - два кулика побежали прочь от него, он разделся и вошёл в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.
"Нехорошо в монастыре, перееду-ка сегодня в город!" - вдруг решил он.
Выкупался и, озябший, долго сидел на песке, подставив голое тело солнцу, уже вставшему над рекой.
– Здорово!
– раздался сзади крепкий голос рыбака.
– А мы перемётишки поставили; сейчас чаю попьём, ась? Ладно ли?
– Хорошо!
– согласился Кожемякин, оглянув старика: широко расставив ноги, он тряс мокрой головой, холодные брызги кропили тело гостя.
– То-то и есть, что хорошо!
– сказал он, присаживаясь на корточки и почёсывая грудь.
– А Захарыч набунтовался - спит, душа! Человек умный, видал много, чего нам и не знать. До утра меня манежил, ну - я ему, однако, не сдался, нет!
Широко улыбнувшись, он зевнул и продолжал:
– Я понимаю - он хочет всё как лучше. Только не выйдет это, похуже будет, лучше - не будет! От человека всё ведь, а людей - много нынче стало, и всё разный народ, да...
Дружелюбно глядя серыми воловьими глазами в лицо Кожемякина, он сочно и густо засмеялся.
– По весне наедут в деревни здешние: мы, говорят, на воздух приехали, дышать чтобы вольно, а сами - табачище бесперечь курят, ей-богу, право! Вот те и воздух! А иной возьмёт да пристрелит сам себя, как намедни один тут, неизвестный. В Сыченой тоже в прошлом году пристрелился один... Ну, идём к чаю.
И, шагая рядом с Кожемякиным, он крикнул:
– Эй, Захарыч! Поднимайся, гляди, где солнце-то...
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал:
– Хорошо на восходе солнышка в открытом месте богу помолиться!
– А это разве положено, чтобы нагому молиться?
– спросил рыбак.
–
Тотчас после чая сели в лодку, придурковатый молчаливый парень взял вёсла, а старик, стоя по колена в воде, говорил Кожемякину:
– Приезжай когда и один, ничего! Посидим, помолчим. Я смирных уважаю. Говорунов - не уважаю, особливо же ежели одноглазые!
И, откинув лохматую серебряную голову, широко открыв заросший бородою рот, - захохотал гулко, как леший, празднично освещённый солнцем, яркий в розовой рубахе и синих, из пестряди, штанах.
– Экая красота человек!
– ворчал Тиунов, встряхивая неудачно привешенной бородкой.
– И честен редкостно, и добр ведь, и не глуп, - слово сказать может, а вот - всё прошло без пользы! Иной раз думаешь: и добр он оттого, что ленив, на, возьми, только - отступись!
"Опять - знакомо!" -- вздрогнув и вспомнив Маркушу, подумал Кожемякин.
Кривой печально задумался и спустя минуту снова говорил:
– Сколько я эдаких видал - числа нет! И всё, бессомненно, хороший народ, а все - бездельники! Рыбачество - это самое леностное занятие...
"Вроде Пушкарева он, - соображал Кожемякин.
– Вот - умер бы Шакир, я бы этого на его место".
Через несколько дней Кожемякин почувствовал, что копчёный одноглазый человек - необходим ему и берёт над ним какую-то власть.
– Первее всего, - таинственно поучал он, - каждый должен оценить своё сословие, оно - как семья ему, обязательно! Это зря говорится: я - не мужик, а - рыбак, я - не мещанин, а - торговец, это - разъединяет, а жить надобно - соединительно, рядами! Вы присмотритесь к дворянам: было время, они сами себе исправников выбирали - кого хотят, а предводителя у них и по сию пору - свои люди! Когда каждый встанет в свой ряд - тут и видно будет, где сила, кому власть. Всякое число из единиц - азбука! И все единицы должны друг ко другу плотно стоять, и чтобы единица знала, что она не просто палочка с крючком, а есть в ней живая сила, тогда и нолики её оценят. А перебегая туда-сюда, человек только сам себе и всему сословию игру портит, оттого и видим мы в дамках вовсе не те шашки, которым это надлежит!
– Верно, - согласился Кожемякин, вдруг вспоминая Максима.
Кривой повёл Кожемякина в городской манеж на концерт в пользу голодающих: там было тесно, душно, гремела военная музыка, на подмостки выходили полуголые барыни в цветах и высокими, неприятными голосами пели то одна, то - две сразу, или в паре с мужчинами в кургузых фраках.
– Глядите, - зудел Тиунов, - вот, несчастие, голод, и - выдвигаются люди, а кто такие? Это - инженерша, это - учитель, это - адвокатова жена и к тому же - еврейка, ага? Тут жида и немца - преобладание! А русских мало; купцов, купчих - вовсе даже нет! Как - так? Кому он ближе, голодающий мужик, - этим иноземцам али - купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие - забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь - славу заслужат, как добрые люди...
Сидели они высоко, на какой-то полке, точно два петуха, их окружал угрюмый, скучающий народ, а ещё выше их собралась молодёжь и кричала, топала, возилась. Дерево сидений скрипело, трещало, и Кожемякин со страхом ждал, что вот всё это развалится и рухнет вниз, где правильными рядами расположились спокойные, солидные люди и, сверкая голыми до плеч руками, женщины обмахивали свои красные лица.
– Всё горе оттого, что люди не понимают законного своего места! нашёптывал Тиунов.
Расхаживая с Кожемякиным по городу, он читал вывески: