Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Вот, Матвей Савельев, - крякнув, начинал мясник, хмурясь и надувая щёки, - какое удовольствие - грех?
– А всякое, - вставил Смагин, испытующе оглядывая Кожемякина.
Ревякин, прищурив глаз, спросил:
– Ну, а если я псалмы пою?
– Это не удовольствие, а молитва будет, - заметил Смагин строго.
– А если я и молюсь с удовольствием даже?
– Как тут сказать?
– озабоченно пробормотал Базунов, не отводя глаз от портрета иеромонаха.
– А - врёшь, Виктор!
– крикнул Смагин Ревякину.
–
– Ну, а если я - в радости пред богом?
– упорствовал Ревякин.
Шкалик, видимо не желая спора между своими и боясь возможных обид, крякал и, вытирая лысоватую бугристую голову, командовал, как на пожаре:
– Марфа, - угощай!
Она поднималась, вырастала над столом, почти касаясь самовара высокою грудью, и пела, немножко в нос:
– Дорогие гости, пожалуйте, не обессудьте!
Ревякин доказывал Смагину, помахивая длиной, костистой рукой:
– Лишь бы - с верой, а бог всё примет: был отшельник, ушёл с малых лет в леса, молитв никаких не знал и так говорил богу: "Ты - один, я - один, помилуй меня, господин!"
С женского конца стола неожиданно и свежо вступила в спор Машенька:
– Перепутал ты, Виктор: было их двое и молились они: "Двое - вас, двое - нас, помилуйте нас!"
– Это больше похоже на правду, - сказал Базунов, одобрительно кивнув женщине.
Но Смагин не уступает:
– Вовсе не похоже! Бог - один, а не два!
– Они не знали сколько!
– крикнула Машенька.
– Должны знать, что - троица, чай, празднуют ей!
– Кто же в лесу празднует?
– В лесу-то?
– краснея и тряся головой, воскликнул Смагин.
О чём бы ни заговорили - церковный староста тотчас же начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос, и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин, не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его и, чуть только голоса возвышались, - брал Смагина за локоть и вёл в угол комнаты, к столу с закусками, угрюмо и настойчиво говоря:
– Выпьем доморощенной!
Вздыхая и не спеша, за ними шёл Базунов, Ревякин стремительно подбегал к дамам, приглашая их разделить компанию, они, жеманясь, отказывались, комната наполнялась оживлённым шумом, смехом, шелестом юбок, звоном стекла, чавканьем и похвалами умелой хозяйке.
В одну из таких минут около Кожемякина очутилась бойкая Машенька, поглядывая в зеркало, она оправляла причёску, вертя змеиной головой, и вдруг он услыхал тихий шёпот:
– Не садитесь в карты со Шкаликом. Не спорьте со Смагиным - высмеять вас собрался.
И тотчас же громко спросила:
– А вы что же, Матвей Савельич, к столу-то?
Смущённый, обрадованный, он бормотал:
– Покорнейше благодарю! Не пожелаете ли со мной рюмочку?
– Отчего же нет?
Взяла его под руку и бойко повела к столу, а муж встретил их криком:
– Глядите -
Все улыбались, смеялись.
После выпивки снова начинался сторонний, надуманный разговор; Кожемякин слушал и удивлялся: почему они не говорят о своих делах, о городе, о несчастиях голодного года?
Наконец Посулов густо крякнул и сказал жене:
– Ну-ка, готовь!
Пышная Марфа позвала кухарку и вместе с нею стала выдвигать из комнаты чайный стол; дамы делали вид, что помогают в этом; качаясь, дребезжала посуда, и они вперебой кричали:
– Ах, тише, тише!
Машенька Ревякина, подскочив к Матвею Савельеву, игриво сказала ему:
– Вы - с нами! Непременно! Мужчин и так четверо, а у нас Марфенька не играет - слышите?
Не похоже на себя, как-то жалостно и тихо Посулов сказал ей, глядя в сторону:
– Экая ты! Чай - Виктора посадили бы с собой-то!
– Нет уж!
Посулов махнул рукой и угнетённо отошёл, а Машенька, подмигнув Кожемякину, шепнула:
– Видали?
Тронутый её защитой, он, повеселев, стал играть и один за другим сразу же поставил три ремиза, чем весьма понравился дамам.
Базуниха, выигрывая чаще всех, сладостно распустила толстые губы и удивлялась ему:
– Ах, Матвей Савельич, какой вы рисковой!
А Смагина, двигая лошадиной челюстью, глухим голосом предвещала, точно цыганка:
– Таким вот мужчинам иной раз долго ничего не даётся, да вдруг сразу всё и привалит! Это очень опасные мужчины!
И левой рукою опуская карты под стол, прежде чем посмотреть, крестила их там.
– Вы - опасный?
– спрашивала Машенька, строя глазки, и хохотала, а Кожемякин благодарно и ласково улыбался ей.
Она казалась ему то легкомысленной и доброй, то - хитрой, прикрывающей за своим весельем какие-то тёмные мысли: иногда её круглые глаза, останавливаясь на картах, разгорались жадно, и лицо бледнело, вытягиваясь, иногда же она метала в сторону Марфы сухой, острый луч, и ноздри её красивого носа, раздуваясь, трепетали.
"Не любит она эту", - соображал Кожемякин, храбро ставя ремиз за ремизом.
Хозяйка, оставаясь на страже своих обязанностей, плавала из комнаты в кухню и обратно, обходила вокруг столов и, на минутку останавливаясь сзади Кожемякина, заглядывала в его карты. Почти всегда, когда он стучал, объявляя игру, она испуганно вскрикивала:
– Ой, что вы, с такими картами разве можно?
И дышала ему в затылок раздражающим теплом.
Женщины кончили игру раньше мужчин, потому что Базунова начала выигрывать, а Смагина рассердилась на это и закапризничала.
– Проиграли мы с вами!
– сказала Машенька Кожемякину, прищурив глаза, и тотчас утешила:
– Ну, ничего, здесь проиграли, а в другом месте, может, и выиграем...
"Это на что она намекает?" - подумал Кожемякин, несмело улыбаясь в лицо ей.