Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Задумалась на минуту и снова продолжала веселее:
– А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно - какая я тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы - какая это свадьба? Только что в церковь ходили, а обряда никакого и не было: песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки с родными, по-старинному, по-отеческому...
– Подожди!
– сказал Матвей.
– Боюсь я. Может, бежать нам? Бежим давай!
Палага с неожиданной
– Хрустальный ты мой, спаси тя господи за ласковое слово!
Глаза её, поднятые вверх, налились слезами, как цветы росой, а лицо исказилось в судороге душевной боли.
Он испугался, вскочил, женщина очнулась, целовала его, успокаивая, и когда Матвей задремал на её руках, она, осторожно положив голову его на подушку, перекрестила и, приложив руку к сердцу, поклонилась ему.
Сквозь ресницы он видел этот поклон и - вздрогнул, охваченный острым предчувствием беды.
Утром его разбудил Пушкарь, ещё более, чем всегда, растрёпанный, щетинистый и тёмный.
– Лежишь?
– сказал он.
– Тебе бы не лежать, а бежать...
– Куда?
– спросил Матвей, не скрывая, что понимает, о чём речь.
– То-то - куда!
– сокрушённо качая головой, сказал солдат.
– Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, говорил он, дёргая себя за ухо.
– Дам я записку к нему, - он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю... Эх, Матвейка, - жалко тебя мне!
Вошла Палага, кивнула головой и встала в двери, словно в раме.
– Вот она, грош цена, - ворчал солдат, потирая щёку. И, вдруг широко открыв рот, захохотал, как сова на болоте.
– Ах, дуй вас горой!
Он тряс шершавой головой, икал и брызгал слюною, скрыв свои маленькие глазки в густой сети морщин.
– Стой-ка!
– воскликнула женщина, струною вытянувшись вверх.
Из сада назойливо лез в окно глухой звук, приближался, становясь всё торопливее и ясней.
– Пожалуй - он?
– медленно сказал Пушкарь.
– Ну, ребята, становись на правёж!
Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою за голову, другою - за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала:
– Бог грешным милостив... милостив...
Наскоро одевшись, нечёсаный и неумытый, сын выскочил на двор как раз в тот миг, когда отец въезжал в ворота.
– Здорово ли живёте?
– слышал Матвей хриплый голос.
Потом отец, огромный, серый от пыли, опалённый солнцем, наклонясь к сыну, тревожно гудел:
– Ты что какой, а? Нездоров, а?
А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго говорил о чём-то отцу, отец сидел на постели в азяме, без шапки,
– Бей меня... бей!
Лицо старика, огромное и багровое, странно изменилось, щёки оплыли, точно тесто, зрачки слились с белками в мутные, серо-зелёные пятна, борода тряслась, и красные руки мяли картуз. Вот он двинул ногой в сторону Палаги и рыкнул:
– Уйди прочь, стерва...
Встал, расстегнул ворот рубахи, подошёл к двери и, ударив женщину кулаком по голове, отпихнул её ногой.
– Иди со мной, Степан!
– сказал он, перешагивая через её тело.
Пушкарь тоже вышел, плотно притворив за собою дверь.
Было слышно, как старик, тяжко шаркая ногами, вошёл в свою горницу, сбросил на пол одежду, распахнул окно и загремел стулом.
Когда ушёл отец, сыну стало легче, яснее; он наклонился к Палате, погладил её голову.
– Брось, не тронь!
– пугливо отшатнувшись, прошептала она.
Но он опустился на пол рядом с нею, и оба окостенели в ожидании.
Всё, что произошло до этой минуты, было не так страшно, как ожидал Матвей, но он чувствовал, что это ещё более увеличивает тяжесть которой-то из будущих минут.
Дом наполнился нехорошею, сердитой тишиною, в комнату заглядывали душные тени. День был пёстрый, над Ляховским болотом стояла сизая, плотная туча, от неё не торопясь отрывались серые пушистые клочья, крадучись, ползли на город, и тени их ощупывали дом, деревья, ползали по двору, безмолвно лезли в окно, ложились на пол. И казалось, что дом глотал их, наполняясь тьмой и жутью.
Прошло множество тяжких минут до поры, пока за тонкою переборкою чётко посыпалась речь солдата, - он говорил, должно быть, нарочно громко и так, словно сам видел, как Матвей бросился на Савку.
– Больно ушиб?
– глухо спросил отец.
– Жалуется Матвей на живот, - живот, говорит, болит...
Палага радостно шептала:
– Ой, миленький, это он - чтобы не трогал тебя батя-то!
– Ну, лежит он, - барабанил Пушкарь, - а она день и мочь около него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у него отцово. Да и повадки, видно, тоже твои. Сказано: хозяйский сын, не поспоришь с ним...
– Ты мне её не оправдывай, потатчик!
– рявкнул отец.
– Она кто ему? Забыл?
– Вона!
– воскликнул солдат.
– Ей - двадцать, ему - пятнадцать, вот и всё родство!
– Ну, пошёл, иди! Пошли её сюда, а Мо... сын вышел бы в сад, - ворчал отец.
– Ты вот что... нам дворника надо...
– После!
– А ты слушай: есть у меня верстах в сорока татарин на примете...
– После, говорю!
– Вот ты меня и пошли за ним, а Матвея со мной дай...
– Молись за него, Мотя!
– серьёзно сказала Палага и, подняв глаза вверх, беззвучно зашевелила губами.