Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Матвей чутко слушал.
– Ладно, - сказал отец.
– Я не поеду, не хочу!
– шепнул Матвей.
– Родимый!
– Завтра и поеду!
– предложил солдат.
– Сегодня бы!
– сказал отец.
– Нельзя, не справлюсь!
– Пушкарь!
– Ай?
– Плохо дело-то!
– Чем?
– Зазвонят в городе...
Матвей невольно сказал:
– Боится людей-то!
– А как же их не бояться?
– ответила женщина, вздохнув.
– Вона!
–
– Удивишь нас звоном этим! Ты вот стряпке привяжи язык короче...
– Савку-то вам бы до смерти забить да ночью в болото...
– Что - лучше этого! Ну - иду! Ты, Савелий, попомни - говорится: верная указка не кулак, а - ласка!
– Иди!
– крикнул старик.
Отворилась дверь, и Пушкарь, подмигивая, сказал Палаге громко:
– Иди к хозяину!
И, наклонясь, зашипел:
– Ду-ура! Оделась бы потолще. Наложи за пазухи-те чего-нибудь мягкого, ворона!
Палага усмехнулась, обняла голову пасынка, молча поцеловала и ушла.
Солдат взял Матвея за руку.
– Айда!
– Бить он её будет?
– угрюмо спросил юноша.
– Побьёт несколько, - отвечал солдат и успокоительно прибавил: Ничего, она баба молоденькая... Бабы - они пустые, их можно вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба - у неё пространство внутри. Она - вроде барабана, примерно...
Беспомощный и бессильный, Матвей прошёл в сад, лёг под яблоней вверх лицом и стал смотреть в небо. Глухо гудел далёкий гром, торопливо обгоняя друг друга, плыли дымные клочья туч, вздыхал влажный жаркий ветер, встряхивая листья.
– Оо-рро-о-о!
– лениво рычал гром, и казалось, что он отсырел.
В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем дерево или изорванную шубу с длинными рукавами - один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Мучительная тревога за неё сжимала сердце, юноша ощущал горячую сухость в горле, ему казалось, что из земли в спину и в затылок ему врастают острые шипы, рвут тело.
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая,
Матвей вскочил с земли, подкинутый взрывом незнакомой ему злобы.
– Больно?
– Ничего!
– ответила она серьёзно и просто.
– Ты теперь...
Пошатнувшись, схватила его за плечо и прошептала, задыхаясь:
– Пушкаря возьми, - ты не ходи один! Он меня - в живот всё ножищами-то... ребёночка, видно, боится...
– Ну, пусть и меня бьёт, - пробормотал Матвей, срываясь с места.
Слепо, как обожжённый, он вбежал в горницу и, не видя отцова лица, наскакивая на его тёмное тело, развалившееся на скамье у стола, замахал сжатыми кулаками.
– Бей и меня, - ну, бей!
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел:
– Са-ппа... ппа... ппа...
Матвей выскочил из горницы и наткнулся на Власьевну.
– Эк тебя!
– услышал он её крик, и тотчас же она завизжала высоко и звонко:
– Ба-атюшки! Уби-или! Отца-а...
С этой минуты, не торопясь, неустанно выматывая душу, пошли часы бестолкового хаоса и тупой тоски.
Точно головня на пожаре в серой туче дыма, летал Пушкарь, тряс Власьевну, схватив её за горло, и орал:
– Я те дам убийство!
– Кровь, миленький, на полу...
– Палагина, а не его! Вас, ведьмов, в омута бросать надо!
Палата, держась одной рукой за косяк, говорила:
– Брось её! Попа-то, лекаря-то бы...
Отец, лёжа на постели, мигал левым глазом, в его расширенном зрачке неугасимо мерцала острая искра ужаса, а пальцы руки всё время хватали воздух, ловя что-то невидимое, недающееся.
По двору, в кухне и по всем горницам неуклюже метались рабочие. Матвей совался из угла в угол с какими-то тряпками и бутылками в руках, скользя по мокрому полу, потом помогал Палаге раздевать отца, но, увидав половину его тела неподвижною, синею и дряблой на ощупь, испугался и убежал.