«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)
Шрифт:
Я знал, что из нижнего белья нам положены рубаха, кальсоны нательные, а военнослужащим женщинам — панталоны трикотажные без начеса летом и с начесом — зимой… А плавки там всякие и трусы ни одним приказом не положены.
— Товарищ подполковник, — начал я. Мне очень хотелось сообщить ему, что у меня есть плавки, а точнее, трусы, и я могу купаться хоть в Ла-Манше, хоть в Атлантике и не позорить… — Разрешите доложить?
— Кто это? — спросил Алексей Семенович, посмотрев на меня тяжелым, неподвижным взглядом.
— Старший лейтенант Федотов — мой друг, командир разведроты дивизии.
— Намек ясен! Лейтенант! Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей, — ответил он. — Сидеть! — вдруг скомандовал мне подполковник: оказалось, что я, испытывая особое благоговейное отношение к нему, обращаясь, невольно поднялся и стоял, вытянув руки по швам; теперь, повинуясь его приказанию, сел, готовый сообщить о плавках сидя, но он, взяв графин, наливал водку в свой фужер и уже не смотрел в мою сторону.
— А у тебя, земляк, почему рожа такая кислая? Тебя что, не радует наша победа? Или ты недоволен выступлением товарища Сталина? Или, может, не разделяешь мнение вождя о великом русском народе?
Я вчера проводил политинформацию в роте и коротенькую речь товарища Сталина на приеме в честь командующих войсками фронтов и армий усвоил текстуально и хорошо запомнил формулировки. В ней не было слова «великий», а «руководящий» и «наиболее выдающаяся нация». Но говорить об этом я не стал, очевидно, в силу чувства ревности, — мне даже приятно стало, что он ошпетил капитана-хирурга.
Грузин побледнел и испуганно посмотрел на Бочкова.
— Я… товарищ полковник… — от волнения или страха покраснев и произведя Алексея Семеновича в полковники, сказал грузин. — У меня… не кислая… я доволен…
Я, разумеется, знал, что он не «выдающаяся нация», и сейчас, видя его растерянность, ощутил к нему искреннюю жалость: с одной стороны, он — единственный из присутствующих не принадлежал к великому русскому народу, с другой — был земляком или, как говорили тогда в армии, земелей Верховного Главнокомандующего, а быть грузином в сорок пятом году тоже не мало значило.
— Я тоже нацменка, — вдруг сказала Натали. — У меня отец белорус.
— Это не имеет значения. Национальность определяется по матери, — уточнил Тихон Петрович. — За нас, за наиболее выдающуюся нацию!
— Товарищ подполковник, — вдруг твердо вступилась Натали, — мы здесь собрались, чтобы говорить друг другу гадости или у нас другой повод?
Алексей Семенович, обводя взглядом сидящих за столом, осведомился:
— Кто из вас воевал с самого начала, с июня-июля сорок первого года?
— Я с октября… — виновато улыбнулся Тихон Петрович. — Под Можайском начал…
— Я Отечку с первого дня тяну! — зло произнес Бочков. — А вы щенки! Бои под Москвой… Тяжелые немецкие танки прорвали оборону и катили на расположение полка. Единственная в полку сорокапятка лупит по лобовой броне в двенадцать сантиметров — как шавка на слона, а они прут и давят. А за танками немцы — наглые, пьяные, идут во весь рост и поливают нас из автоматов от живота. А я с шестью бойцами с винтовочками образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года и с жизнью уже простился. А за спиной — Россия! А приказ выполнять обязан, — умри, но сделай! Все тут правильно… Не
Тихон Петрович предлагает выпить за Бочкова.
— Не надо! — твердо отказывается подполковник. — Гусар, который не убит до тридцати лет, не гусар, а дрянь!
С появлением грузина Натали, развернувшись на стуле левым боком ко мне, все внимание стала, кокетничая, уделять ему, не бросив потом даже ни единого взгляда в мою сторону. Чокаясь с Натали, он галантно говорил: «Прозит!», призывно заглядывал в ее раскрасневшееся лицо и целовал руку — было очевидно, что ей нравились внимание и ухаживания капитана.
Всем, кроме меня, было весело. Они ели мои тушенку и рис (все трофейное я считал своим, и не без основания), пили мое вино — я дал Володьке шесть бутылок, с удовольствием слушали подаренные мною пластинки. Я не претендовал на какую-то благодарность, но доконало меня галантное, церемонное приглашение грузином Натали на танец.
Натали уходила от меня, так и не подойдя…
К этому времени исподволь я внимательно ее разглядел и нашел во внешности изъяны и недостатки, отчего мне стало несколько легче: коротковатая, чуть вздернутая верхняя губа; широкие плечи, во всяком случае, шире бедер, что, по моему убеждению, всегда было недостатком в женской фигуре, большая грудь, что никак не соответствовало идеалу, поскольку у жен офицеров — я знал это точно — «небольшие груди должны торчать вперед, как пулеметы». Небольшие!
«И нет в ней ничего хорошего… — убеждал я самого себя, и это меня в некоторой степени утешало. — Обыкновенная женщина! Манерная, жеманная и к тому же дура, наверно, набитая!.. Давалка госпитальная…» — внушал я самому себе, и мне становилось немного легче.
Но чувство обиды не умалялось — зачем я сюда приехал?
Если бы я был старше, то, наверно бы, так не расстроился. Наташе было лет двадцать пять, а мне — всего девятнадцать, я еще не имел внешности, вида зрелого мужчины и, несмотря на свое звание и ордена, очевидно, показался ей мальчишкой. Я запомнил, что, представляя меня, Володька подчеркнул: «Командир отдельной разведроты», он сделал это, несомненно, чтобы поднять меня в глазах Натали, но и это, очевидно, не помогло.
В расстроенных чувствах, сбитый с толку, я вышел в палисадник. Была теплая майская ночь, где-то вдали патефон играл фокстрот, а из дома доносилось шарканье ног по полу — там продолжали танцевать.
Володька, издали правильно оценив ситуацию, вышел вслед за мной, решив меня утешить.
— Мужайся, Компот, не падай духом! Надо смотреть правде в глаза. Такие, как ты, не пользуются успехом у женщин. Таких, как ты, бабы бросают на ржавые гвозди. Самым чувствительным местом!
— За что?! — жалобно спросил я, совершенно раздавленный Володькиным откровением. Впрочем, я и сам понимал, что не произвожу на женщин впечатления, не представляю для них интереса: они, как правило, не обращали на меня внимания. — Таких, как я… А какой я? Ведь не урод же?..