Жизнь на кончиках пальцев - 2
Шрифт:
— Наверное, все правильно. Наверное, я это заслужила. Пусть так. Я смирилась. И молюсь только об одном — пусть я не забеременею. Пусть Бог не накажет меня ребенком.
Идти с такой просьбой в церковь к Богу Маша не могла. Да и не была она ни религиозной, ни воцерквленной. Так, знала несколько молитв, заученных еще в детстве, на этом и все.
Когда она заказывала поминальную молитву по папе в церкви Сент-Женевьев-де-Буа, старенький священник пригласил девушку к исповеди. Маша, покраснев и смутившись, отказалась. Она не была готова выворачивать
— Никто не знает, как было бы лучше, Манюня, — вздохнул тогда папа. — И не нужно разъедать себе душу мечтами о несбывшемся. Прими все, что случилось с нами, как расплату за те века, когда наши предки жили счастливо и безбедно. Как искупление. Как крест. И не сердись на меня.
— Да за что же мне сердиться, папа?! — недоумевала девушка.
— За то, что принял решение за тебя, — отвечал отец. — За то, что увез из России. Пойми, я тогда спасал наши жизни.
— Я понимаю, папа. И не сержусь.
Никогда больше Маша не тревожила отца подобными разговорами. Изменить он ничего не мог, а вот терзать его, упрекать, действительно, было незачем, да и не за что.
С недавних пор Маша стала замечать, что в поведении Дювье наступили непонятные ей перемены.
Работу над своим романом, и без того ведущуюся от случая к случаю, он забросил совершенно. Зато стал более собранным, резким. Иногда пропадал где-то сутками. Мог не прийти домой ночевать. Сделать вид, что ей это безразлично, что она не замечает изменений, Маша не могла.
— Мишель, что с тобой происходит? — спросила однажды ночью после того, как удовлетворивший похоть любовник, совсем уж было собрался уснуть.
Дювье встрепенулся. Повернулся к ней лицом:
— Почему тебя заинтересовало, что со мной? — переспросил со злостью. — Почти девять лет мы живем под одной крышей и до сегодняшнего дня тебе были абсолютно безразличны мои дела, мои чувства, мои устремления!
— Зачем ты так говоришь? — растерялась Маша. — Ведь я старалась поддержать тебя, как могла. Понимала, что ты работаешь над романом, а это требует много времени и сил.
— К черту роман! — Дювье отбросил одеяло, встал, схватил со стола пачку сигарет, жадно затянулся: — Кому нужно это жалкое описание жизни жалкого человека?! Кому нужно все это, когда в мире грядут эпохальные события!
— О чем ты говоришь? — Маша сжалась от растерянности. — Я ничего не понимаю.
— Конечно, не понимаешь! — Мишель шагал из угла в угол по крохотной комнате. — Что ты можешь знать и понимать, кроме своих подносов и жалких чаевых?! Ты не видишь дальше собственного носа! Плебейка! Подавальщица!
Маша с трудом сдержалась. Уж кем-кем, а плебейкой она никогда не была! Хотя бы по праву рождения!
— Может, ты найдешь время и раздвинешь мои горизонты? — поинтересовалась, едва сдерживая
Дювье, выступивший с пламенной речью сегодняшним вечером перед собравшимися в одном из кафе посетителями, решил отточить свое ораторское мастерство. А заодно объяснить этой «дикой русской» прописные истины.
— Скоро настанет передел мира! Скоро к власти придут те, кто этого достоин! В соседней стране это уже происходит! Очередь за нами, французами! Мы, франсисты, примкнем к национал-социалистам! И вместе с ними выжжем каленым железом всех, кто не достоин существовать на нашей земле! И я — один из тех, кто станет во главе нашей новой партии!
Конечно, Маша не была ни глухой, ни глупой.
Конечно, она слышала, о чем говорят мужчины за столиками кафе.
Конечно, знала о том, что в соседней Германии к власти пришли нацисты.
Но она не думала, что всё происходящее коснется непосредственно и её страны, её Франции, которую она давно считала своей.
Она не подозревала, что безвольный Дювье так увлечется идеями нацизма, что примкнет к парии францистов.
— Ты хочешь сказать, что тебе близки идеи Адольфа Гитлера? — спросила тихо, еще надеясь услышать отрицательный ответ.
— Не только близки, — усмехнулся Дювье, — я считаю борьбу за чистоту расы единственно правильной и достойной следования! — зевнул. — Надеюсь, что я достаточно просветил тебя? — добавил, не дожидаясь ответа: — А теперь — давай спать. Завтра я уезжаю в Италию на встречу с лидерами фашистской партии.
Утром следующего дня Маша подошла к хозяйке кафе. Она знала, что над кондитерской есть несколько комнат, которые сдаются внаем.
— У вас не найдется комната для меня? — спросила тихо, будучи готовой к отказу.
— Решила наконец-то уйти от своего писаки? — полюбопытствовала хозяйка.
Маша промолчала. Поняв, что на ответ и объяснения рассчитывать не стоит, женщина вздохнула:
— Комната есть. Правда небольшая, — и озвучила стоимость найма.
— Мне подходит, — согласно кивнула девушка. — Я переберусь сегодня вечером.
В середине дня владелица кафе вручила Маше ключ от её будущего жилья. Вечером Маша, вернувшись с работы, Мишеля не застала. Впрочем, он предупредил о своем отъезде, да и отсутствие любовника избавляло от тягостного объяснения.
Собрав свои вещи, сняв со стены портрет Евдокии Олениной, Маша перебралась в крохотную узкую, как нора, комнатушку, всего-то два на четыре метра, под самой крышей здания, на первом этаже которого находилось кафе-кондитерская. О том, что по возвращению Дювье станет искать её, как и о том, что объясняться с ним все же придется, она старалась не думать.
Мишель появился в кафе спустя неделю.
— Вот значит как? — смотрел на бывшую любовницу, ожидавшую у столика, пока он сделает заказ. — А ведь могла остаться под моей защитой!