Жизнь на старой римской дороге
Шрифт:
Я и Продобоболос снова поднялись на палубу. Океан уже успокоился. Солнце щедро разбрасывало по его поверхности яркие лучи, что редко бывает в суровые декабрьские дни. Лениво колыхающаяся вода вспыхивала алмазами и, поблескивая, слепила глаза.
Большие рыбины высовывались из воды, подпрыгивали, описывая в воздухе дугу, и снова исчезали в голубой пучине.
Теплоход сверкал белизной, как протертое стекло. Он отмылся во время бури и сейчас, спокойно раскачиваясь, скользил по тихой глади океана.
— Смотрите, какая белая дорожка тянется
— За теплоходом?
— Да.
— Я никогда не стану смотреть назад, — резко ответил он.
— Почему?
— Потому, что сзади осталась Греция, а я даже взглядом не хочу возвращаться туда.
— Не могу понять, почему вы так ненавидите Грецию. Это же ваша родина, колыбель искусств и философии.
— Гм… Искусство, философия? — усмехнулся Продобоболос. — Какая там колыбель, какое искусство! Шайка бандитов, во главе с Венизелосом и царем Константином. Больше ничего.
— Почему вы на нее так сердиты?
— Пойдемте лучше играть в карты.
На мостике к нам присоединились Бремер и Балтачис. Мы спустились в каюту и снова принялись за карты.
Во время игры между Бремером и Продобоболосом вспыхнула ссора.
— Вы сказали «пас», — настаивал грек.
— Я этого не говорил, — горячился ирландец.
— Вы обманщик, — закричал Продобоболос.
Ирландец схватил графин и запустил бы им в голову грека, если бы мы с Балтачисом не удержали его. Оказалось, во всем был виноват Балтачис, это он сказал «пас». Продобоболос растерянно улыбнулся и протянул руку Бремеру:
— Простите меня, брат мой.
Ирландец с готовностью пожал руку.
— Ладно, продолжим игру, — сказал он.
Речь снова зашла о Греции, и Балтачис стал поддразнивать Продобоболоса.
— Кто вы такой, чтобы знать цену Греции, цену нашей великой родине?
— О! Я-то хорошо знаю цену нашей родине, — ответил Продобоболос и бросил на стол короля, — мне этот карточный «король» дороже, чем царствующий ныне Константин.
— Послушайте, вы переходите границы дозволенного!
— А вы их ужо давно перешли. Замолчите, иначе я не ручаюсь за себя!
— Вы оскорбляете меня.
— Плевать мне на вас и вашего короля! — закричал Продобоболос и сплюнул на пол.
Балтачис взял трость, лежавшую на койке, а Продобоболос, схватив противника за шиворот, потянулся к к графину. Мы с Бремером с трудом разняли их.
— Если вы будете продолжать так себя вести, — сказал Бремер, — мы попросимся в другую каюту. С вами невозможно жить.
Греки притихли.
— Мне кажется, что Продобоболос не имел права переводить разговор на личности, — сказал я.
— В том-то и дело, — обиженно проговорил Балтачис, — пусть говорит что угодно, но не задевает моего достоинства.
Продобоболос молча уставился на своего соотечественника. Глаза его стали грустными и виноватыми.
— Вы должны простить меня, дорогой Балтачис, — сказал он, — я имел в виду только царя и бывшего премьера.
— Я не могу
Бремер возмутился:
— Вы не хотите простить Продобоболоса! Этого замечательного человека! Значит, он был прав, когда ругал вас и вашего короля.
— Прошу вас, не ссорьтесь. Не простил сегодня, простит завтра, — сказал Продобоболос.
— Удивляюсь вам, — сказал я Балтачису.
В каюте воцарилось тягостное молчание.
— Я еще раз прошу прощения, — тихо сказал Продобоболос.
Балтачис смущенно, не поднимая голову, протянул руку своему недавнему противнику. Играть мы больше не стали. Улеглись на койки, которые мерно раскачивались в такт движению корабля.
Спустя несколько дней, вечером, в коридоре раздался голос:
— Виден Нью-Йорк!
Все бросились наверх. Огромный город светился миллиардами электрических огней.
Крыши нью-йоркских небоскребов упирались в мрачные декабрьские тучи. Корабль быстро приближался к порту. Мы проплывали мимо статуи Свободы. Этот громадный монумент, изображающий женщину с факелом в руке, обращен лицом к Европе, он защищает царство доллара, железа, стали, угля, золота и порока.
Ничто в мире не отражает столь явственно все лицемерие и ложь капитализма, как статуя Свободы.
Когда теплоход вошел в порт, нас ошеломил мощный гул машин, похожий на глухое рычание диких зверей, вцепившихся друг в друга.
Продобоболос стоял рядом со мной и беззвучно плакал. Слезы, капля за каплей, текли по его морщинистому лицу. Он дрожал, как испуганный ребенок, который, однако, не хочет, чтобы взрослые заметили его страх.
— Что случилось, почему вы плачете?
— Случилось страшное. — Грек взял меня под руку и подвел к борту корабля, где нас никто не мог слышать. — Я прожил двадцать семь лет в этом страшном городе, — начал он. — Впервые я приехал в Америку еще юношей. Мои родители умерли, и на родине у меня оставалась только замужняя сестра. Двадцать семь лет назад я приехал в Нью-Йорк, имея много долгов и никаких знакомых, не зная ни одного английского слова.
Первую работу я нашел в конторе, которая занималась развозкой льда, и прослужил там шесть лет. Каждое утро я вставал на рассвете, катал тележку по улицам, вытаскивал из нее железными щипцами большие куски льда, взваливал их себе на плечи, как восточный кули, и тащил в дом. Надо было до полудня развезти весь лед жителям города. Я получал шесть долларов в неделю. Большую часть из них откладывал на погашение долга и существовал на те гроши, которые оставались.
Я жил хуже скотины: ютился в подвале и по много дней не видел горячей пищи. За шесть лет работы в компании по доставке льда мой заработок увеличился только на пятьдесят центов. Однажды я проснулся среди ночи и почувствовал, что не смогу выйти на работу. Не мог даже одеться — так болело все тело. Я пролежал в подвале целых десять дней. Когда, выздоровев, вернулся на работу, оказалось, что меня уже вычеркнули из списка служащих.