Жизнь на старой римской дороге
Шрифт:
«Откуда взялось море в нашем городе?» — удивился я.
Вглядевшись внимательно, я увидел, что волны неподвижны, — это была лишь декорация, нарисованный пейзаж.
Темно-красные портьеры в глубине гостиной раздвинулись, вошла старая, очень просто одетая дама с бледным, восковым лицом. Море за окном заставило меня на минуту подумать, что вошедшая — тоже часть декорации, настолько неподвижны были все ее черты, Но женщина заговорила:
— Вы пришли за коврами?
— Да, мадам, — ответил я вставая.
— Идемте,
Я последовал за ней. Она ввела меня в библиотеку, показала ковры и попросила вычистить.
— Хорошо, — ответил я машинально: внимание мое приковали книжные полки. Здесь была собрана, казалось, вся мировая литература; книги в позолоченных переплетах, подобранные в определенном порядке. Так, все произведении классической греческой литературы стояли вдоль восточной стены зала, в голубых, как небо Греции, переплетах.
Впервые в жизни я позавидовал богачам. Книги — мечта моей жизни. «А что, если попросить разрешения полистать хоть одну из них?» — подумал я. Но хозяйки уже не было.
Я вышел вслед за ней и отправился за машиной для перевозки ковров.
Я твердо решил: как только вернусь, попрошу разрешения хотя бы заглянуть в большой том «Божественной комедии» Данте, на котором крупными буквами было написано «Королевское издание». Я давно слышал, что существует уникальное издание «Божественной комедии».
«Несомненно, это то самое издание», — подумал я.
Когда я вторично оказался в особняке мистера Финклстайна, меня, как прежде, встретила красивая служанка.
— Как у вас тихо, — сказал я ей, чтобы завязать разговор.
— Да, тихо и очень скучно, — ответила она.
— Скучно? Что вы, здесь так уютно.
— В этом огромном доме живут только мадам и ее муж, мистер Финклстайн, больше никого. И работы здесь очень мало. В мои обязанности входит встречать и провожать гостей. В доме нет кухни, обед нам привозят готовый. Иногда мне кажется, что лучше остаться без работы, но быть среди людей.
— А вы читайте, — сказал я, — читайте. Вот если бы у меня было время и столько книг!..
— Да, я так и делаю, — сказала служанка. — Я только что закончила последний том из серии синих книжек, хотите взглянуть?
— Синие книжки, о нет! — ответил я и взял ее за руку. Девушка не отняла ее.
— У меня к вам просьба.
— Я охотно ее исполню. — На ее лице появилась радостная улыбка.
— Подождите немного, я соберу ковры и тогда осмелюсь высказать вам свою просьбу.
Когда негр уложил ковры в машину, я вернулся к служанке.
— Милая леди, — сказал я, — позвольте мне посмотреть «Божественную комедию».
Служанка сперва удивленно посмотрела на меня, а потом громко рассмеялась.
— Пожалуйста, прошу вас.
Не обращая внимания на нее, я быстро снял с полки «королевский» том. Он был очень легок. Я хотел раскрыть его, но не мог. Служанка продолжала хохотать.
В бешенстве я швырнул
— Все эти книги склеены из картона, — сказала она, — лучше возьмите у меня почитать «синюю книжку».
— Спасибо, — ответил я и пошел к выходу.
В коридоре еще слышался смех девушки.
3. Назад, в страшный город
Наш теплоход стоит на Шербургском рейде далеко от берега. Ночью, когда густые и мрачные тени ложатся на поверхность воды, теплоход светится, как огромный костер во мраке пустыни.
В декабре океан грозен: то он рыча перекатывает громадные волны, то со стоном швыряет их в ночную бездну. Его могучий рев ошеломительно ритмичен. Это — песнь океана. Вот убрали трап, подняли шлюпки, которые белыми птицами уселись на борту корабля. Начинает скрипеть лебедка — поднимают якоря. Море за кормой пенится. Корабль, сверкающий множеством огней, плавно скользит по волнам.
Океан беснуется за бортом, а в ресторане спокойно ужинают. Однако волнение усиливается, и пассажиры, не выдержав качки, один за другим покидают столы.
Я спустился в каюту, где, кроме меня, было еще трое пассажиров. Мои соседи лежали на своих узких койках, отдыхали. Один из них немигающими глазами смотрел в иллюминатор.
«Это либо грек, либо армянин», — подумал я и заговорил с ним по-английски, незнакомец ответил мне тоже по-английски, но произношение было нечистое.
«Грек», — решил я.
— Скажите, а турецкий вы знаете?
— Знаю, но говорить не хочу, — сердито ответил он.
Я промолчал. «До чего нетерпимы стали греки, — думал я. — Чего они хотят, чего добиваются, откуда взялось у них это высокомерие?»
— Может быть, вы думаете, мне приятней говорить по-гречески? — прервав молчание, обратился он ко мне.
— Право, не знаю.
— Нет, приятель, нет. В крайнем случае, я буду говорить по-турецки, но по-гречески — никогда.
Моему собеседнику на вид лет пятьдесят. У него обгоревшие ресницы и следы ожогов на лице, изборожденном морщинами, как вспаханное поле.
Лицо и особенно руки его были в рубцах и мозолях, и весь его облик казался олицетворением тяжких мук. Вероятно, поэтому сразу он производил впечатление очень доброго человека, хоть и говорил резко. Когда мой собеседник поднялся и стал расхаживать по каюте, я заметил, что он сильно горбится. Казалось, его пригнула тяжелая ноша к земле.
— Да, по-гречески я никогда не стану говорить, — повторил он.
Я удивленно, посмотрел на него.
— Лучше всего вообще ни на каком языке не говорить, — отозвался другой пассажир, лежавший на верхней койке.