Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Фатальный случай! Который мог обойтись мне в целый потерянный год.
Мои родители уехали назад в Митаву, Эрик с Лизой собирались туда же со своим годовалым сыном. Меня, однако, в Митаву ничто не влекло, и я, согласовав это с родственниками, решил остаться по крайней мере на август, а может, еще и на половину сентября в этом доме на взморье под опекой рыбака и его жены.
Всегда переполненные летом курорты на Рижском взморье, где обычно отдыхало до ста пятидесяти тысяч человек со всей России, внезапно опустели. Красивые виллы и крошечные домики стояли с заколоченными ставнями. Я остался со своими рыбаками один.
Привыкнув
Небо, которое над морем кажется более высоким, чем в городе, лишь усугубляло мое одиночество. Потерянный
Зак. 54537 шепот стройных сосен на опустелых дюнах. Пляж, превратившийся в ровную, гладкую плоскость. Монотонные жалобы моря, величаво раскинувшегося под равнодушным солнцем. Хоть бы дождичек какой унылый пошел для разнообразия. Прогулки в оставленном мире, где нет даже собак, одни вороны. Ибо рыбаков, что здесь живут, никогда не видно.
Читать? Только не романы, чтобы не разрыдаться еще больше над этой пустыней. Да и до книг ли вообще в этой скудной скуке!
В восемь утра старенькая бабушка рыбака приносила молоко и булочки и убирала постель. В час был обед. В четыре чай и в восемь вечера ужин.
А что было в промежутках?
Богиня скуки пришла на выручку.
Театр.
У меня был с собой весь Виланд. Его «Пандора», списанная не без потери остроты у француза Лесажа, тем не менее понравилась мне. То была великолепная сатира на само зарождение революционных побуждений в человечестве. Здесь было над чем поразмыслить, мобилизуя все смутное, что накопилось в душе. И вот я уже накатал сто страниц своей новой пьесы.
Не прошло и десяти дней по окончании первой пьесы, как резво принялся за вторую. То была твоя помощь, богиня скуки! Знаменитый киевский князь Владимир некогда влюбился в дочь северного князя Рогнеду, долго ему сопротивлявшуюся и взятую им почти силой. Этот сюжет из древнерусской истории с переплетением языческих и христианских мотивов давал возможность всерьез повозиться с проклятыми вопросами, мучившими подсознание. И не успел я оглянуться, как еще сто страниц были готовы.
Засим последовали две одноактные пьески. Одна из призрачной атмосферы богемного Мюнхена, другая с претенциозным названием «Такова жизнь» — хотя о жизни я имел мало понятия.
А тем временем наступила середина сентября. Я находился на исходе своих сил. Лучше уж год в армии, чем дальше терпеть одиночество. Я переоценил себя. Я не мог больше не общаться ни с кем, кроме себя самого. Видеть людей. Слышать людей — все равно каких…
В одно воскресное утро за мной приехал мой шурин. Вечером того же дня мы вернулись с ним в Митаву. На горизонте еще не взошел Орион.
Всю дорогу домой шел дождь. Монотонно шумело море. Равнодушно стучали колеса вагона.
Глава VI
Старые города походят на запущенные фонтаны. Жизнь — все одна и та же — сочится тонкой струйкой через покрытые патиной трубы. Может, капли как-то и отличаются друг от друга, для наблюдателя со стороны они все одинаковы.
Старик Фельдман, отец Эрика и красотки Ренаты, умер еще до моего отъезда в Петербург. Он назначил моего отца своим душеприказчиком, что явилось немалой обузой, так как теперь на нем лежал догляд за строительством четырехэтажного особняка, возводимого на просторном участке Фельдманов на Большой улице. Каждый день, ровно в двенадцать, отец подъезжал к нашему дому на дрожках № 184 со своим любимым кучером Дучке, чтобы забрать маму и вместе с ней ехать на строительную площадку. Сколько нервов, сколько времени у него на все это уходило! Нам не оставалось ничего другого, как завести телефон, и родители упросили меня перебраться из моей уютной дальней комнаты в переднюю, где тот непрерывно дребезжал.
Я заказал нашему плотнику книжные стеллажи для своего нового обиталища, и он выстроил целую стену из них, так что образовались фактически две комнаты. Спаленка и умывальня хоть и были крошечными, зато очень эффектно выглядел кабинет господина писателя.
Правда, толку от этого писателя было немного. Русские стихи я не переводил уже два года, собственные тоже не шли. В эстонских и литовских журналах изредка появлялись мои статьи о Георге, но в целом прибалтийская пресса меня не жаловала. А немецким журналам требовались четким почерком переписанные манускрипты, а где мне было их взять? Один журнал, правда, хранил мне верность, он выходил в Кенигсберге и назывался «Немец»; так что кое- какие гонорары все же перепадали.
Мой друг Вольдемар Дамберг, латышский поэт, и его очаровательная сестра составляли все мое литературное окружение. Я страдал от одиночества, впадал в уныние. Разумеется, я все еще много читал, но как-то невдумчиво, и когда меня спрашивали, что именно я сейчас читаю, я не сразу мог вспомнить. Видимо, тень воспоминаний о другой жизни была слишком властной.
Констелляция звезд, надо полагать, возникла в тот период очень уж неблагоприятная. Уран был виной? Скорее Сатурн. Всякие мои попытки хоть как-то заработать деньги и встряхнуться имели жалкий конец.
Ежедневные разговоры по телефону навели меня на мысль создать цикл из восьми стихотворений, посвященных телефону, — я тогда писал циклами и всегда из восьми стихотворений — и отослать их в «Нойе рундшау». Профессор Би, которому стихи в целом понравились, нашел, что они неровного качества, и он предложил напечатать из них четыре, зато в одном из ближайших номеров журнала. Он написал, что окажет услугу моей репутации, если напечатает только лучшее, и тогда успех, по его мнению, гарантирован — уже из-за одной только новизны темы.
И что же на это я? Я счел себя оскорбленным. Или все восемь или ничего! И потребовал вернуть мне стихи, и тем самым навсегда потерял расположение этого доброжелательного человека. И уже никогда больше не посылал ему своих произведений.
Мюнхен хоть и был ненавистен, но я не без внутренней дрожи штудировал каталоги его издательств и читал, хоть и со смешанными чувствами, «Рыбу-фиш», домашний журнал Ганса фон Вебера, им же самим совместно с Блеем заполняемый.
Кем я был теперь? Кем еще оставался? Немецким поэтом? Русским литератором? Театральным деятелем? Как-никак у меня на счету были уже три большие и две одноактные пьесы. С этим, полагал я, надо бы попробовать что-то сделать.