Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Вряд ли еще когда-нибудь по улицам старой Риги проезжал человек в таком же смятении, такой же пьяный, хотя ничего не пил. Однако в конце концов мы все же попали на Тукумский вокзал.
Мне нужно было готовиться к курсам. Нужно было сочинять письмо великому князю. И нужно было работать с моими учениками, с моим возлюбленным, дурацким ансамблем.
Мы хотели поставить «Ученика дьявола» Шоу или «Призраки» Ибсена, или «Арбенина» Лермонтова — вторую редакцию его знаменитого, но трудно осуществимого на сцене «Маскарада». Мы изводили себя репетициями, но у нас ничего не получалось. Освальд нам не давался, а Арбенин громыхал пустым пафосом. На сей
И тут поступило известие, что великая Вера Комиссаржевская собирается шесть дней гастролировать со своим театром в Риге. «Сестра Беатриса», «Снег», «La locandiera» — сплошные деликатесы.
Это мы должны посмотреть! Вот хорошая возможность с толком потратить деньги. Я пригласил свой небольшой ансамбль на дни гастролей в Ригу. Они хоть и знали, как у меня обстоит с финансами, но когда я сказал, что неожиданно получил гонорар из Германии, успокоились. Мы репетировали до последнего дня, решившись взять самую трудную пьесу, ибо в «Призраках», наряду с суровым реализмом, нам чудились между строк начатки нового символизма.
А еще настал день, когда почта доставила мне письмо с короной на конверте. Некто господин Минкельдей писал мне по поручению великого князя Константина о том, что великий князь с радостью воспринял известие о моем намерении переводить его произведения и что он ожидает меня для переговоров. Соответственно последовал новый визит к Прущенко. Камергер с багровым лицом был настроен благодушнее прежнего, тем более что я сумел ему доказать, что времени даром не терял и успел основательно познакомиться с сочинениями августейшего пиита. В первую очередь я собирался взяться за перевод мистерии великого князя «Спасенный Манфред», задуманной как продолжение и завершение трагедии Байрона.
Прущенко даже поинтересовался, есть ли у меня соответствующий гардероб для визита к великому князю. Выяснилось, что такого гардероба у меня нет, ибо хоть венские костюмы выглядели еще вполне прилично, но он дал мне понять, что пред очи великого князя нельзя предстать в уличном костюме, и в смокинге тоже нельзя. При этой оказии я лишний раз убедился, насколько же он был умен.
Какая магия исходит все-таки от лица императорской крови! Куратор вновь вынул свой бумажник, вновь задумался, разглядывая его содержимое, прежде чем вручить мне купюры. Очевидно, он ожидал для себя великих милостей от великого князя-романтика.
Пожалуйста, не забудьте передать Его Императорскому Высочеству мое искреннее восхищение.
Я поясню великому князю, что мы вместе с вами составили план его сочинений, ваше превосходительство!
Мне так показалось, или и без того красное лицо куратора при этих словах покраснело еще больше? Довольным тоном он спросил, когда я намерен ехать в Петербург. Я сказал, что скорее всего недели через две, то есть в конце сентября или начале октября.
Вскоре после этого, одним очень ранним утром, мы отправились в Ригу — мой ансамбль и я. Я остановился в гостинице «Рим», все прочие поселились у родственников.
Так как я решил справить свой гардероб в Риге, то и отправился первым делом к портному. Визитка, зимнее пальто с меховым воротником, лучше всего котиком — это уж как минимум; надо ведь и перед слугами вельможного господина выглядеть пристойно. На лаковые туфли у меня давно все не хватало денег — значит, и лаковые башмаки. И красивая тросточка с изящной золотой ручкой.
Потом
Могу ли я видеть госпожу Комиссаржевскую?
В этом он засомневался, но рубль серебром есть рубль серебром, и он отправился все разузнать.
Явился очень симпатичный молодой человек. Звали его Подгорный, он был актером, а заодно выполнял и секретарские обязанности. Он вежливо выслушал меня и выказал готовность услужить:
Думаю, Вера Федоровна уделит вам время. Мы репетируем лишь отдельные мизансцены.
Я остался ждать в фойе. Через минуту он снова появился. Она просит меня прийти через час, тогда она будет свободна. Вера Федоровна просит извинить ее, иначе ничего не получается, большинство актеров прибыло только сегодня.
Рига осенью. Русский театр был расположен несколько в стороне от старого города, посреди красивых аллей с ухоженными деревьями. Листья уже окрашивались в золотистые и багровые тона, зеленые шарики каштанов запруживали дорожки, пахло землей и прелой листвой.
Не прошло и трех месяцев с тех пор, как я, в довольно- таки жалком виде, покидал Ковно. А ныне: режиссер труппы, лектор на курсах повышения образования и хорошо оплачиваемый переводчик великого князя Константина. Этой последней роли, правда, еще не было, но первые шаги в этом направлении уже сделаны. Итак, я поступил правильно, уехав из Германии. Россия — вот страна, где мое место. Добрый восточный ветер вернул меня домой. И так же правильно было заняться театром. И вот я знакомлюсь с величайшей русской актрисой, русской Дузе.
Позади у Веры Федоровны Комиссаржевской была богатая жизнь. Для русских людей она стала символом. Живым воплощением великого искусства и его новых путей.
С ней работал и Мейерхольд; потом, правда, они не поладили, но такова уж театральная жизнь. Мейерхольд не мог
ужиться и со Станиславским. Мои друзья были ее друзьями; она ставила Блока, Кузмин писал музыку для ее театра.
Вера Федоровна была невысокой женщиной, меньше ростом, чем я ожидал. К элегантному темно-серому дорожному костюму она надела маленькую, слегка небрежную шляпку. Каштановые волосы, серые, добрые глаза, высокий выпуклый лоб, маленький рот с бледными губами, маленькие, но не вялые руки. У нее были темные круги под глазами, она казалась утомленной, усталой, и даже в таком состоянии обладала редким шармом. Хотя она говорила негромко, голос ее, казалось, клокотал внутри, но звучал в полную силу, стоило ей только встать со своего места. Тогда это был волнующий, звонкий альт, напоминающий колокольчики, в медь которых вплавлено много золота и серебра. Нет, по сравнению с этим голосом орган Дузе был слишком истеричен, ломок и сух.
С тонкой, скользкой улыбкой она спросила меня:
А что, Александр Александрович уже вернулся?
Я с удивлением посмотрел на нее:
Не думаю. Они с Любовью Дмитриевной, должно быть, еще в Италии. Но ведь вам, наверное, это известно лучше, чем мне.
Отчего же? Оттого, что я только что из Питера? Ах, если б вы знали, как изматывает подготовка к гастролям.
В Риге была первая остановка на их длинном пути, который ей и ее труппе предстояло проделать до конца марта, поколесив по всей России, Кавказу и Туркестану; шесть дней в Риге, три дня в Вильно, семь дней в Варшаве — и так далее.