Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Злые языки утверждали, что он вовсе не был графом Толстым, а происходил от одного из средневолжских ответвлений дворянского рода Тургеневых, а некий граф Толстой, адвокат из Киева с сомнительной репутацией, только усыновил его. Весь Петербург тогда был убежден в этом. Но это никак не отменяло того факта, что Толстой был неотразимо эффектен.
Мне были знакомы лишь некоторые его вполне недурные стихи, но когда мы напечатали у себя его прекрасным русским языком написанный роман «Хромой барин», я понял, какой значительный тут вырастает прозаик. Однако же он не вполне оправдал надежды, которые на него возлагали, его полная притворства жизнь завела его в закоулки весьма глухие. Большую романную композицию на тему перелома эпох он испортил тем, что на место одного из главных героев подставил непростительную
А тогда, в 1909 году, Толстой был в этом отношении вполне невинен. У него была молодая элегантная жена, которую Бакст запечатлел в прекрасном портрете, Софья Исааковна, лучших еврейских кровей, спокойный и славный человек, во всем противоположный своему мужу, так что этот брак не мог держаться долго.
Рыжий кругленький Бакст что ни день торчал в нашей редакции. Иногда заглядывали Добужинский и Сомов, позднее к нам примкнул и гениальный Судейкин, но о нем будет речь впереди. Бакст всегда был превосходно настроен, сыпал остротами и анекдотами, кроме того, он был гурман, пировать с которым доставляло огромное удовольствие.
С «Аполлоном», понятное дело, сотрудничали и другие русские поэты, прежде всех Вячеслав Иванов, но также и Блок, который, правда, уже начинал нас сторониться и раздражаться по пустякам. У него оставалось все меньше друзей, нередко он сам отталкивал людей, к нему расположенных, к примеру, Сергея Маковского, которого он считал, как часто подчеркивал, космополитом и снобом. К сожалению, Блок все больше взбирался на котурны апостола истины, которым он вовсе не был. Кроме того, он уже тогда стал разменивать крупные банкноты чувства на мелочь мимолетных встреч.
Брюсов, напротив, готов был оставить свой академически окрашенный, кафедральный символизм и окунуться в новое направление. Белый, как всегда гениальный и сумасшедший, был восхитителен и в своей клоунаде. Присылал свои стихи и Константин Бальмонт, розовощекий парижский купидон. Все лучше писал Федор Сологуб, хотя он и становился с годами все более желчным, мнительным, каменным, молчаливым. Короче говоря, «Аполлон» объединял всех, кого сегодня называют цветом Серебряного века.
Не могу забыть и Дымова. Осип Исидорович Дымов — собственная фамилия его была Перельман — в первое время нередко появлялся у нас; как и Бунин, который — к сожалению! — входил в окружение Горького, с каковым не было общения, он не хотел себя ничем связывать, но так как мы приобрели один его роман, то он и стал к нам захаживать. Среднего роста, коренастый, с приветливой улыбкой, несколько неуклюжий, но подвижный, на восточный манер черноволосый, с пышной шевелюрой и могучим подбородком, он не вполне вписывался в нашу компанию, но я охотно общался с ним, ибо он был одним из немногих не абсолютных эгоцентриков в нашем кругу. Дымов оказался не только значительным прозаиком, но и глубокомысленным драматургом, полным духа задумчивой мелан-
ходии, так свойственной еврейству восточноевропейского пошиба. Правда, то, как он смаковал анекдоты, было мне не по вкусу, но у кого из нас, индивидуалистов и себялюбцев, не было свойств, которые не раздражали бы окружающих? Каждый из нас напяливал на себя кокетливую маску, к которой со временем привыкал и с которой срастался.
Из числа поэтов постарше, признанных, следует особенно отметить Волошина, о котором я уже говорил. Весь в делах и новостях, новейшие из которых привозил из Парижа, он являлся неподкупнейшим другом чистого искусства. Стихи он писал мастерски, хотя так и не обрел определенного — собственного — стиля.
Гениальный Хлебников также искал с нами контактов.
Он, со своей погруженностью в корневища русского слова, был, по сути, нам близок, ибо и для нас звучал девиз: в начале было слово, и нам было близко то, что апостол Павел написал коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу» [7] — слова, которые можно поставить эпиграфом ко всему символизму, но которые отвечают стремлениям и Хлебникова.
Он держался нас с Кузминым, мы для него были старыми знакомыми. С Гумилевым у них не было понимания, возможно, мешали политические аспекты, ибо он стоял на левых позициях и, должно быть, уже годы назад имел столкновения с политической полицией. Хлебников искал любой возможности побыть со мной, мы несколько раз ходили обедать с ним, после чего читали друг другу свои творения. Он восхищался моими стихами, но, видимо, недостаточно знал немецкий, чтобы замечать их недостатки.
7
Первое послание к коринфянам святого апостола Павла, 13: 12.
Я сожалею, что его сближение с нами было столь кратковременно: взаимное самомнение вставало непреодолимой стеной между ним и моими друзьями. Казавшийся таким смиренным и тихим Хлебников был на самом деле прямо- таки одержим жгучим духовным высокомерием. Я сожалею об этом, но отдаю себе отчет в том, что собственный путь через несколько лет все равно увел бы его от нас.
А ведь поэзия Хлебникова, которая в своем поиске доходит до самых корней слова и творит на их основе новое словесное богатство, была бы так уместна в «Академии стиха», возникшей при «Аполлоне» и заседавшей в помещениях журнала.
При деятельном участии Анненского и Вячеслава Иванова было основано Общество ревнителей русского слова. Блок также входил в его предводители, но ядро составляли поэты нашего кружка. Мне дозволялось в качестве гостя присутствовать на заседаниях общества, где проходили чтения и обсуждения новых стихов, подвергавшихся хвале или хуле. Когда Блок, вернувшись из летнего путешествия, прочитал здесь свои почти классические итальянские стихи, то после обстоятельных и в целом хвалебных выступлений Вячеслава Иванова, Маковского и Пяста пришлось и мне внести свой вклад — чтением по памяти венецианских сонетов Платена, которые тут же были сопоставлены со стихами Блока. Иванов припомнил итальянские вирши Китса и Шелли — короче говоря, здесь вершился по- истине вселенский поэтический суд, всех ставивший по своим местам. Как раз на таком форуме особенно пригодилась бы играющая мудрость Хлебникова. (То же самое относится и к поэзии юной Марины Цветаевой, также проникающей в самое сердце слов; но тогда о ней еще не было слышно.)
Не всех друзей, о которых здесь речь, я встретил в первый же свой день вышеуказанного пребывания в Петербурге, но именно первый день стал определяющим на долгие годы.
На другой день я собрался выполнить свой долг — посетить великого князя Константина. Я делал это с тяжелым сердцем, ибо понимал, что между уровнем его поэзии и поэзии моих друзей лежит пропасть. Великий князь, как я уже говорил, не был дилетантом, но он был тяготеющим к классицизму эпигоном великих предшественников, прежде всего Фета и Майкова.
Так как Константин Константинович был шефом кадетских училищ России, то я уже в день прибытия позвонил в соответствующее управление и справился о его приемных часах. В половине десятого, за полчаса до начала приема, я уже был на месте — к ужасу военных — в гражданском наряде.
По какой надобности? По литературной.
Украшенный орденом офицер приблизился ко мне важным шагом: «По какой литературной надобности?»
Я попытался объяснить ему, о чем идет речь. Он, сделав значительное лицо, пошептался с другим офицером, видимо, рангом повыше. Оба впились в меня изучающим взглядом, потом пожали плечами. Старая история: офицеры не любят поэтов. А ведь Эвальд фон Клейст и Лермонтов были офицерами.