Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Возможно, в таких случаях мы слишком поспешно даем обещания. Возлюбленная Макса и Гумми… Любопытство? Сочувствие?.. Ах, мы так много всего обещаем.
Она рывком подняла голову, заглянув мне в глаза:
Я должна вам сказать, что я… — И опять запнулась.
Ее рука сжимала мою почти до боли. — Вы единственный, кому я это говорю…
Тут она отступила, решительно вскинула голову — и в глазах ее сверкнула угроза. Наконец она жестко выдохнула:
Я — Черубина де Габриак!1
Она отпустила мою руку, внимательно вгляделась
Я — Черубина де Габриак.
У меня рот разъехался чуть не до ушей. Что такое? Она и впрямь сказала, что она Черубина де Габриак? Черубина, в которую поголовно влюблена вся новейшая русская поэзия? Этого не может быть! Лжет, интересничает?
Она отступила еще на шаг.
Вы мне не верите?
Иной раз и молодые псы бывают отважны. Я подтвердил, что не верю.
А если я вам это докажу?
Я холодно усмехнулся. Задыхаясь, она забормотала:
Я могу это доказать. Вы ведь знаете, что Черубина де Габриак каждый вечер звонит в редакцию и разговаривает с Сергеем Константиновичем?
Это все знают.
Я позвоню ему завтра и спрошу его о вас. Вам этого будет достаточно?
Я вскинул руку, словно защищаясь:
Спросите обо мне? Но каким образом?.. Ведь тогда я должен буду рассказать ему то, что сейчас услышал…
Она вдруг совершенно успокоилась, обрела уверенность:
Нет. Я спрошу его об иностранных сотрудниках, а уж когда он назовет ваше имя… — Она задумалась. — Тогда я вас опишу и спрошу, тот ли это человек, с которым я познакомилась три года назад на железной дороге в Германии, не назвав ему мое имя…
Я улыбнулся. Как изобретательно! Но стоило поиграть в эту ложь.
Скажите ему лучше — два года назад, тогда я действительно был в Мюнхене.
Хорошо. Два года назад. Между Мюнхеном и…
Между Мюнхеном и Штарнбергом.
И если я все это скажу Маковскому, вы поверите, что я Черубина де Габриак? — Она снова схватила меня за руку, сжав ее почти с мольбой.
Я инстинктивно замедлил ответ. Ее большой рот был искажен, зубы выступили наружу, вид она имела жутковатый.
Вы тогда мне поверите?
Она была отчаянным игроком. Но, может, она не играет? Но разве так подает себя правда?
Тогда я, пожалуй, вынужден буду поверить…
И где мы потом встретимся?
Меня почти испугала твердость ее слов.
Когда вы позвоните Сергею Константиновичу?
Как всегда, после пяти.
Хорошо, приходите в семь часов ко мне. Я живу в «Риге» на Невском проспекте. В ресторане нас могут подслушать. У меня нам никто не помешает. Но вы действительно хотите поговорить об этом с Маковским?
Она приблизилась ко мне почти вплотную.
Да, хочу. Я должна наконец с кем-то поговорить об этом. Слишком давно я разговариваю только сама с собой.
Она отпустила мою руку и отвернулась. В полном молчании мы дошли до ее дома. Когда я целовал ее руку, как требовал того петербургский обычай, она тихо сказала:
Вы обещали молчать; да покарает вас Бог, если вы меня выдадите.
Это звучало театрально,
Не знаю, почему я… почему я вам это сказала. Может, так было нужно. Я узнаю об этом завтра. Я знаю, вы не предадите меня. До завтра!
Она взбежала вверх по ступенькам.
На другой день в пять часов в редакции раздался телефонный звонок. Волнуясь, Маковский снял трубку. Это была она. Напряженно прислушиваясь, все мы отвернулись, — кто закурил, кто уткнулся в газету, кто налил себе чай. После некоторого времени мне послышалось, что Маковский стал перечислять имена наших иностранных сотрудников. Говорил он очень тихо и быстро. Речь шла обо
10 Зак. 54537
мне? Неужели и правда это она? Неужели Дмитриева — это Черубина де Габриак? Так оно и было. Минут через десять меня подозвал Маковский:
Вы даже не сказали мне, что знакомы с Черубиной де Габриак!
Молодые люди бывают горазды на выдумку. Я стал все отрицать. Никогда в жизни не видел. В поезде между Мюнхеном и Штарнбергом? Господи, да пол-Мюнхена ездит купаться в Штарнберг. Ну и, вестимо, по дороге треплешься с девушками. Черубина де Габриак? Нет, наверняка нет. Знать не знаю, кто бы это мог быть.
Барон Врангель и Маковский были разочарованы. Они- то надеялись побольше узнать о той, которую так горячо любили.
Но я был в смятении. Неожиданно я оказался посвящен в жуткую тайну и знал теперь то, чего никто не знал, о чем никто даже не догадывался. В зобу прямо дыхание сперло от своего превосходства.
Когда я около семи позвонил у себя в меблированных комнатах, открывшая мне горничная сказала с ухмылкой:
Барышня уже пришла.
О, боже! Этого еще не хватало! В чем теперь меня будут подозревать! Я еще не представлял, насколько этим подозрениям суждено будет углубиться, ибо Елизавета Дмитриева какое-то время станет посещать меня ежедневно. Она никак не могла выговориться о себе и своих красивых печалях, никак не могла упиться чтением своих стихов, наслушаться утешений. Ее самыми большими недостатками были ненасытность и слишком большая управляемость. Уже вскоре я догадался, что вся эта магия Черубины де Габриак со всеми ее замечательными стихами — плод, не одной ею возделанный, что здесь трудится целое акционерное общество. Но кто были эти акционеры?
В одном отношении, однако, я стал обманутым обманщиком, ибо милости прелестной Лидии, на которые я так рассчитывал, были теперь мне недоступны: эгоцентричная Дмитриева не хотела ни с кем делиться. Однако для двадцатитрехлетнего человека было немалым утешением оказаться единственным обладателем тайны, за которой охотился весь Петербург.
В первый свой визит она сидела, закутавшись в персидскую шаль, в моем кресле. Слегка покраснев, протянула мне почтовый лист — точно такой же, каких немало получил Маковский: «Стихотворение Черубины де Габриак». То было нежное, печальное стихотворение, так свойственное несколько выспренной манере Черубины.