Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Мы заигрались и все же готовы были бы вернуться к истинным ценностям, если бы пуще всего на свете не боялись выглядеть смешными. И мы даже не знали, что движимы этим страхом, он стал нашей второй натурой.
Подчиняясь этой полярности и невольному соблазнителю, Дмитриева стала играть в Черубину де Габриак и заигралась настолько, что превратилась в Черубину де Габриак. Неудивительно, что она потерпела катастрофу.
Я думаю, что на самом деле я был не единственным, кто знал тайну Черубины. Слухи и тогда, должно быть, ходили — ведь обо всем знали Волошин, Лидия Брюллова, а может,
В один из вечеров в помещении «Аполлона» Сергей Маковский, обычно малодоступный, присел вдруг к нам с Дмитриевой и вовлек ее в весьма откровенный разговор.
Об этом случае он потом забыл или вытеснил его из памяти, но так было: он долго разговаривал с ней, повергая ее во все большее смущение. Попросил ее прочитать одно ее любовное стихотворение, а потом стал спрашивать, почти насмешливо, что она вообще знает о любви.
Мы все трое вели тогда какой-то потусторонний диспут о бесполезности любовной лирики, ибо еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная есть ложь!»
Неожиданно Маковский со значением посмотрел на собеседницу и стал читать стихотворения Черубины.
Дмитриева сидела, низко склонив голову, а Маковский продолжал упиваться своей любимой ролью — холодного, бесстрастного, элегантного петербуржца.
А месяца через два — дело было после смерти Анненского — поползли слухи. Ну, слухи они и есть слухи. Они приходят и уходят, и одному Богу известно, что от них остается.
Мировая история может выглядеть иной раз как одна мировая сплетня. Ради соблазнения какой-нибудь самочки иной раз вздымаются слухи, похожие на оперение гордого павлина. А потом они уходят в прошлое, развеиваясь как дым.
Но иногда слухи обретают собственную власть. И тогда бывает скверно.
Один из наших сотрудников, великий портретист Александр Яковлевич Головин, писавший также декорации для сцены и располагавший огромной мастерской под самой крышей Мариинки, петербургского оперного театра, решил создать групповой портрет ведущих сотрудников «Аполлона». Предварительная работа началась с того, что по десять— двенадцать поэтов приходили по вечерам к нему, предоставляя художнику возможность поначалу просто вглядеться в их лица, поразмышлять над будущей композицией.
Как-то вечером, вскоре после отвратительной сцены в доме Лидии Брюлловой, я сидел со Зноско-Боровским в «Славянском базаре». После сеанса у Головина мы с ним собирались еще поехать к Маковскому обсудить один из ближайших номеров «Аполлона», который должен был быть посвящен исключительно немецкой литературе. Работы Шницлера и Гауптмана я уже получил; Гофмансталю, Борхардту, Гундольфу и Эрнсту Хардту следовало еще послать приглашения. Зноско пошел позвонить Маковскому, чтобы узнать, вернулся ли тот от Головина домой; когда Зноско снова подошел к нашему столику, на нем не было лица. Произошло что-то ужасное. Максимилиан Волошин дал пощечину Гумилеву. Мы должны были срочно ехать к Маковскому.
Сергей Маковский был вне себя. Он рассказал, что тот и другой вместе со всеми встретились у Головина. Художника куда-то вызвали, и все разбрелись пока по его просторной мастерской.
Я испугался, потому что, в отличие от других, я-то знал, в чем тут причина. То была месть Дмитриевой. Она наверняка пожаловалась своему другу Волошину, который, похоже, был с нею все еще тесно связан, и Волошин, имевший еще с лета зуб на Гумилева, теперь не сдержался.
Но пока еще никто, кроме меня, не знал, что этот скандал произошел в тени соблазнительной, но болезненной Черубины де Габриак. Должен ли я был молчать об этом?
Однако мне нельзя было говорить, я хоть и случайно вляпался в эту паутину, сотканную печальной красивостью и озлобленными призраками, но дал слово молчать.
Гумилев попросил Кузмина и Зноско быть его секундантами. Секундантами Волошина стали граф Алексей Толстой и князь Шервашидзе, ученик Головина, художник, график и театральный деятель. Секунданты долго совещались, потому что ничего не могли понять в этом деле. Ясно было одно: должно быть, замешана женщина; многие знали о том, что случилось летом в Крыму. Но все попытки остудить пыл Гумилева кончились ничем. Он кипел и жаждал крови противника.
Слава Богу, на дуэли не произошло самого страшного; единственной жертвой оказалась галоша, забытая на поле боя. Но противники расстались непримиренными.
Зноско и Кузмин подробно поведали мне о всех фазах инцидента. Имя Черубины де Габриак при этом не было произнесено. (Оно и не могло быть произнесено, потому что Волошин молчал.)
Но однажды Кузмин отвел меня в сторонку и спросил, знаю ли я, кто такая Черубина де Габриак. Я ответил, что знаю, но обещал молчать. И тогда он спокойным тоном спросил, буду ли я и дальше молчать, если он мне откроет, что стихи Черубины сочиняла Дмитриева по инициативе Волошина и в соавторстве с ним.
Я сказал ему, что дело зашло так далеко, что мне, пожалуй, и впрямь пора прекратить эту игру, чтобы избежать новых трагедий. Пусть он позвонит Дмитриевой и передаст от меня, что дело раскрыто и что ей надо не мешкая пойти к Маковскому и самой ему все рассказать.
Кузмин отправился сначала к Маковскому и только после этого позвонил Дмитриевой. И та в панике побежала к Маковскому и исповедалась перед ним. После этого она исчезла из Петербурга. Перевелась куда-то в провинцию, и никто не знал куда.
А месяц спустя в «Аполлоне» появилась — с красивыми виньетками Евгения Лансере и с сопроводительными славословиями — подборка блаженной памяти Черубины де Габриак, вскружившей голову целой редакции и ставшей опасным символом умирающего символизма.
Зачем Максимилиан Волошин, поэт и оккультист, произвел на свет этот несчастный трюк, так никогда и не прояснилось. Однако поэтесса Марина Цветаева годы спустя как-то призналась, что Волошин долгое время приставал и к ней, соблазняя затеять подобную же игру с Брюсовым. Глубинные мотивы и в этом случае остались непроясненными. Искусство ради искусства. Игра ради игры.