Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Шрифт:
Насколько религиозность может определять строй повседневной жизни, я тогда конечно же еще не догадывался. Хотя, разумеется, был прочитан «Фауст», досконально усвоен Новалис, была неслучайная дружба с глубокими русскими поэтами. Но религиозность представала все же больше с эстетической стороны, как почти театральная декорация, так сказать, задник, в который упирается «дивная жизнь». Инстинкт эстетической игры тем и довольствовался, не входя в глубину. Но не так уж в конце концов и важно, где приоткроется окошко — в формальной просодии, в диалектической метафизике, в наивном, бессознательном, музыкальном скольжении стиха или в так же интуитивно обретенных глубинах рифмы.
Мне
Из Германии поступило роскошное издание «Спасенного Манфреда» — на плотной тряпичной бумаге в кожаном переплете оливкового цвета. Я отправился с ним в Петербург к великому князю. Куратор, привыкший к простоватым, сброшюрованным изданиям из России и Франции, был даже трогателен в своем восторге от этого кожаного чуда, коего я привез ему шесть экземпляров. Полагаю, он догадывался, насколько ценны эти книги для его будущей карьеры. И был, видимо, прав, ибо вскоре после того пошел на повышение — получил титул действительного тайного советника с обращением «ваше высокопревосходительство».
Великий князь тоже был доволен этим томиком и спрашивал, что будет в следующем. Вместо намеченного сборника стихов я предложил поэму «Мученик Себастьян». Маловато для книги, заметил поэт. Это ничего, возразил я, в наше время надо издавать книги потоньше, толстые отпугивают читателей.
Ему понравилось, что его произведения выйдут в издательстве с названием «Меркур Востока», которое должно было вскоре соединиться с одним из крупнейших немецких издательств, а еще больше понравилось то, что они выйдут в блистательной серии, представляющей великих русских классиков. Мы с ним с огромным наслаждением сразу же занялись составлением такой серии, из пятидесяти томов.
Потом я перевел разговор на предполагаемую мою карьеру старшего преподавателя и сказал, что в таком качестве я вряд ли смогу с полной отдачей заняться переводами русских классиков. Великий князь улыбнулся. Он так и думал, что план куратора придется мне не по вкусу. Однако я мог бы все же стать библиотекарем царя, если бы предъявил когда-нибудь такую импозантную серию.
И конечно же сбыт ее можно гарантировать, если обязать гимназии приобрести ее для своих библиотек. Для чего они в конце концов существуют, эти школьные библиотеки? Он полностью согласился со мною во мнении, что от меня будет больше толку, если я займусь столь важной культурной задачей — чем декламировать «Рыцаря То- генбурга» [10] юным шалопаям.
10
Баллада Ф. Шиллера. (Прим. пер.)
Могу ли я на него сослаться, когда буду говорить об этом с куратором?
Я должен был подробнее рассказать ему о Прущенко.
Услышав, что куратор и слышать не хочет о проекте издательства русских классиков, он наморщил лоб. Он ему напишет. Можно будет, пожалуй, подключить и Российскую академию наук. Он познакомит меня там кое с кем, например с профессором Шахматовым. Ведь везде есть стипендии и возможности привлечения средств на реализацию важных литературных начинаний. А что же может быть важнее!
А то наши набобы на танцовщиц тратят такие суммы! — слегка развеселился великий князь. — Но пока надо держаться Прущенко. Он тщеславен?
Князь задумался:
Так, так. Видимо, не прочь стать министром? Интересно получится:
Под конец великий князь подарил мне собственную книгу с посвящением.
В Петербурге все было в наилучшем порядке. «Аполлон» процветал. Зноско был того мнения, что если так пойдет и дальше, то годика через два можно будет обойтись без субсидий.
Статья Кузмина «О прекрасной ясности», весьма серьезная отповедь символизму в пользу нового направления, которое мы хотели назвать «кларизмом», должна была выйти в апрельском номере. Вначале мы даже собирались оформить ее в виде своеобразного манифеста и чуть ли не закона, подписанного всеми аполлоновцами. Но от этой затеи отказались по настоянию Кузмина, который не любил привлекать к себе внимание. Но мы с нетерпением ждали появления этой статьи, ибо то была наша первая попытка взорвать бастионы возомнившего себя классикой символизма, который норовил соскользнуть то в мистические туманы, то в игру ради игры.
А мы прокламировали жизнь, ясную жизнь! Остается, правда, вопросом, знал ли хоть один из нас эту самую «жизнь».
Кузмин, дружба с которым значила для меня все больше, хвалил мои планы переводить русскую классику. Он, как и все другие, понимал, чего я хочу. И никого из них не коробил тот факт, что великий князь Константин был всего лишь второстепенным поэтом. Зато он считался самым просвещенным и образованным князем из дома Романовых и о нем все отзывались с одобрением и благожелательностью.
В первых числах апреля я снова поехал домой.
Прущенко рассердился, узнав, что я разбил его к моему же благу разработанный план. Он покраснел и забарабанил пальцами по столику. «Вот и связывайся после этого с поэтами!» Я заверил его, что благодарен за его помощь, и ловко ввернул, что великий князь долго обсуждал со мною, как лучше использовать для государства такую выдающуюся личность, как он.
Рихард Демель со своей женой Идой (урожденной Кобленц).
Дворцовый ансамбль Цвингер в Дрездене.
Теодор Лессинг незадолго до своей гибели в августе 1933 года.
Теодор Лессинг с детьми.
Стефан Георге и Альберт Вервей. Рисунок Я. Торопа. 1902 г.
Графиня Франциска фон Ревентлов.