Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Иоганнес Гюнтер фон

Шесть недель пролетели быстро. Но они принесли с собой дань, для меня неожиданную: Германия снова во мне проснулась, тоска по немецкому слову снова во мне углубилась.

Домой я возвращался с несколько опущенными крыльями. Я хоть и нашел издателя, но понимал, что это лишь предварительное решение вопроса. Может, новое свидание с Германией произошло слишком рано? Может, оно вообще было лишним, потому что я предназначен восточному ветру в России?

В Митаве дома была только мама. У отца был обнаружен сахар в крови. И теперь по совету врача он находился в новой клинике на море, где его обещали вылечить за несколько недель.

Мама старалась не выказывать

тревоги, но явно была встревожена. Мы с ней решили на следующий же день съездить к отцу. Он провел в клинике уже три недели, такой же срок, по всей вероятности, ему еще предстоял. Его там хоть и баловали, еда была превосходная, но, конечно, кое- чего он был лишен: хлеба, например, блинов, варенья к чаю. Он не жаловался, но было заметно, что одиночество его утомляет. Он говорил больше обычного. И когда мы вечером уезжали, прощание с нами далось ему нелегко.

Вскоре пришло от него раздосадованное письмо: похоже, курс лечения затягивается. А однажды утром отец вдруг объявился дома. Он сбежал. Никому не сказав ни слова, встал пораньше, пешком добрался до вокзала, сел в поезд — и вот он дома.

Он был в отличном настроении, но явно нервничал, чего я раньше за ним не замечал. Он непрестанно и как-то нервно шутил с нами, иногда совсем по-детски: прятал, скажем, свой носовой платок, а потом жаловался маме: «Лола, опять ты меня оставила без платка!» Однако на следующий день он слег с температурой. Сбить ее никак не удавалось. Недоумевающий врач поставил диагноз: воспаление мозговой оболочки.

Мой славный, никогда не мудрствовавший отец заговорил вдруг как сумасшедший. А по большей части он просто лежал с высокой температурой, не приходя в сознание. Моя самая старшая сестра Тони и я помогали маме ухаживать за ним, так как у его постели кто-нибудь должен был находиться постоянно. Врач приходил дважды в день. Но 10 марта, за несколько дней до своего семьдесят первого дня рождения, отец умер.

Утром того же дня мама встала в столовой на стул, чтобы открыть форточку, и, ослабевшая от недосыпания, упала на пол. От страшной боли она не могла шевельнуться, мы с кухаркой бережно перенесли ее на кушетку. Врач заявил, что она, видимо, сломала себе шейку бедра и ей нужно в больницу. Так она оказалась в двух комнатах от отца, когда он умирал, и очень страдала, хотя старалась не показывать этого.

Я сидел с сестрой Тони на кровати отца, когда он внезапно снова открыл глаза. Впервые за несколько дней он смотрел на нас. Неописуемая радость охватила нас. Но тут же глаза его закатились и стали пустыми. То была смерть.

Мама лежала в комнате, где обычно принимали гостей и где стоял письменный стол отца. Чтобы не оставлять ее одну, я сел за этот стол и стал раскладывать пасьянс, которым и он занялся бы в это время. Все шло совершенно гладко, только две последние карты не совпали (смерть).

О нашей финансовой ситуации у меня не было ни малейших представлений. Небольшая пенсия полицмейстера, к ней прибавится теперь, вероятно, немного от предприятия, которым отец руководил в последнее время. Что дальше? Мне еще не было и двадцати пяти, и в практической жизни у меня не было ни малейшего опыта, но я твердо знал, что не оставлю маму в беде. Моим долгом было помогать и оставаться вместе с ней.

Так получилось, что в день похорон отца я сидел у мамы в больнице, чтобы не оставлять ее одну в этот час, — без сомнений, самый трудный час ее жизни.

Мой брат Карл, при финансовой поддержке отца, возвел на Большой улице четырехэтажный доходный дом, во дворе которого построил и одноэтажный

дом для себя. Нам с мамой он предложил в большом доме двхкомнатную квартиру на втором этаже. Я сразу отказался, потому что не хотел, чтобы мама, привыкшая к просторному жилью, ютилась теперь в маленькой квартирке, тем более что было неясно, сможет ли она после операции подниматься по лестнице. Карлуша опешил: «Да неужели ты сможешь оплачивать прежнюю квартиру?» Я заявил, что смогу. Тогда Карлуша сказал, что от отца остались какие-то деньги, что же до его, Карла, долга, то он еще нескоро мог бы выплатить то, что получил в виде финансовой помощи от отца; кроме того, отец говорил ему, что эта сумма составляет его долю в наследстве.

Я отказался от этой суммы, и мне показалось, что это соответствует воле отца. И мне действительно удалось без чьей-либо помощи удержать за собой нашу прекрасную квартиру на Константинштрассе.

Куратор самым сердечным образом выразил мне свое соболезнование, но тут же вернулся к своему старому предложению, найдя, что теперь-то самое время мне принять место старшего преподавателя. Чтобы не обижать его, я опять отложил свой ответ на том основании, что мне необходимо сначала посоветоваться с великим князем, которого я смогу увидеть, вероятно, в июне, когда буду вручать ему очередную вышедшую его книгу. Куратор ведь знает, какое значение великий князь придает моему переводческому труду. Прущенко пришлось скрыть свое недовольство.

Тем более что у него была для того еще одна причина: некий молодой человек из Петербурга по имени Михаил Руманов находится сейчас в Митаве, один-одинешенек в незнакомом городе, и он, куратор, просит меня взять над молодым человеком шефство. Брат этого Руманова известнейший журналист, в котором он, куратор, лично заинтересован.

Позднее мне стали известны подробности. Миша Руманов, оказывается, провалился в качестве гимназиста везде, где только мог, и теперь помочь ему можно было только с помощью солидной протекции. Вот Прущенко и сунул его в шестой класс митавской гимназии с указанием не обременять малого излишними требованиями и даже не настаивать на регулярном посещении занятий, а перевести без экзаменов в седьмой класс, а там также без экзаменов выдать аттестат, с которым он мог бы учиться в университете.

Случай совершенно невероятный. Казалось бы, невозможный. Но он стал возможен, потому что брат этого Михаила Аркадий Руманов руководил петербургской редакцией крупнейшей российской газеты, выходившей в Москве таким немыслимым тиражом, что перед ним все трепетали.

У «Русского слова» было порядка двух миллионов подписчиков, издание было, таким образом, столь мощным политическим фактором, что даже такой влиятельный человек, как Прущенко, не мог не заискивать перед заместителем главного редактора. Миша Руманов после фиктивного завершения своего образования должен был стать сотрудником редакции «Русское слово». А человек, протежируемый этой редакцией, мог рассчитывать на поддержку в самых высоких инстанциях.

Такова была подоплека. Правда, каким образом Румановы заручились благорасположением рижского куратора, так и осталось для меня тайной. Как бы там ни было, но Прущенко, как видно, включил и меня в свои политические расчеты. Я заметил, что ему было приятно именно меня определить в менторы к оболтусу из Петербурга.

Через несколько дней явился ко мне Миша Руманов. Взвинченный и слегка сбрендивший молодой человек девятнадцати лет, вбивший себе в голову, что он не желает больше учиться, хотя он был и сообразителен, и смышлен.