Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Иоганнес Гюнтер фон

Так как я любил выпить вина, то каждый вечер проводил в «Бродячей собаке», где всегда можно было найти приятную компанию. Нередко появлялись Гумилев с Анной Андреевной, вокруг них толпились молодые люди, в ту пору особенно начинающий график Белкин, которого я сразу невзлюбил за манерность. Их брак стал, очевидно, еще менее благополучен. Гумми не пропускал ни одной «юбки», в ответ она флиртовала по-детски сознательно и по всем правилам искусства.

Кузмин познакомил меня с Яковом Львовичем Израилевичем. Высокий и темноволосый, очень элегантный юный богатей был остроумен и образован, мог, как и я, много выпить и тоже любил поухаживать за красивыми женщинами. Какое-то время мы с ним всегда последними покидали «Собаку» и как-то

ночью внезапно решили открыть собственное кафе художников и назвать его «Кольцо Поликрата». В ту ночь мы извели немало бумаги, прикидывая, кого непременно нужно пригласить, кому предложить членство и кто наверняка не откажет в участии. Израилевич заверил, что пожертвует на это дело десять, нет, двадцать тысяч. Прежде всего нам хотелось, чтобы было много красивых женщин, много красивой мебели и телефон за каждым столом. Мы придумали плакаты, лозунги, транспаранты и разошлись с ним по домам еще позже обычного.

Каково же нам было, когда на следующий день хозяин «Собаки» Пронин, саркастически ухмыляясь, прочел нам целый доклад о рыцарях Поликрата!

Израилевич хоть и аккуратно сложил наши исписанные бумажки перед уходом, но взять их с собой забыл, а Пронин их обнаружил и устроил нам мучительную экзекуцию. Еще бы немного, и нас бы вышибли из «Собаки», и Бог весть, когда мы бы ее снова увидели.

Я конечно же нередко виделся и с подружками Марьей Семеновной и Марьей Михайловной. Последняя играла в театре миниатюр на изящной малой сцене. Марья Михайловна — очаровательная женщина, но она вовсе не актриса. Может быть, потому, что слишком естественна. Она очень нравилась Кузмину — вероятно, тоже своей естественностью. Тогда-то и явился на свет его замечательный экспромт: «О, милая Астафьева — оставь его! Оставь его!»

Итак, никакого успеха в литературе, совсем мало или никакого в театре, зато везение на вино и женщин. Неудивительно, что двадцатишестилетний господин просыпался иной раз по утрам с тяжеленькой головой. Разве в том был смысл его жизни? Можно ли было так продолжать?

В существовании старшего преподавателя немецкого языка, возможно, было бы больше толка. Однако наш юный друг был еще очень далек от понимания того, что опять сбился с пути.

И, похоже, ничего не имел против того, чтобы так проживать свои дни.

Глава Х

Теплая весенняя ночь вливалась в комнату сквозь приоткрытые окна. Кроме меня в купе был еще один только пассажир, приветливый, говорливый француз из Лиона.

Истекшее полугодие, проведенное частью в Митаве, частью в Петербурге, не было удачным для моей работы. В Петербурге я не мог писать потому, что все вокруг меня говорили по-русски, а в Митаве потому, что все время чувствовал себя здесь как будто проездом и не мог отвести себе необходимое — пусть и малоплодотворное — время на раскачку. Так, в результате я написал только половину пьесы «Владимир и Рогнеда». Сюжет не отпускал меня с тех пор, как пять лет назад я потерпел первую неудачу. История о князе Владимире Святом, который добивался руки полоцкой княжны. Эту вторую редакцию пьесы я так никогда и не довел до конца.

«Новый русский Парнас», вышедший осенью у Эстерхельда, не понравился в Петербурге. Книга представляла собой слишком субъективный расчет бывшего символиста со своими учителями — были там и прямые нападки на Иванова и Блока. Из Германии пришло несколько вежливых откликов — от Рильке, от Вольфскеля, от Рудольфа Александра Шредера, а также панегирические поздравления от старых друзей — Теодора Лессинга и Франца Блея.

Осенью же во франкфуртском издательстве Ширмера и Малау вышла антология Альберта Рауша «Лирический ежегодник на 1912 год», в которой были мои стихи. Поэта

Альберта Рауша, ученика Стефана Георге, который потом получил известность как исторический романист, писавший под псевдонимом Генри Бенрат, я похвалил в «Аполлоне». Вслед за тем завязалась переписка, и в конце

концов Рауш пригласил меня в свой ежегодник. Сегодня я вспоминаю об этой книге с улыбкой. Лирика самого Рауша в ней доминировала, конечно; кроме того, в ней был широко представлен Отто Дамм, ныне благополучно забытый. И все же здесь были шестеро дебютантов, открытых таким образом Раушем, которые в дальнейшем пробились и даже стали отчасти весьма известными: Казимир Эдшмид; Альберт Шеффер, чье собрание сочинений потом вышло в «Инзеле», один из последних крупных поэтов; Райнхард Гёринг, от которого в свое время можно было ожидать, что он станет звездой первого ранга в области драматического театра; выдающийся врач и киношник Альбрехт Шёнхальс; поэт Курт Эрих Мойрер, ныне несправедливо забытый, более известный, может быть, в качестве министра финансов Веймарского правительства, от которого трудно было ожидать сонетов, хотя он и был зятем издателя Курта Вольфа. Всего в этом довольно помпезном издании набралось двенадцать поэтов. Я получил много лестных откликов, а однажды в «Бродячей собаке» со мной даже заговорил об этой книге один молодой представитель известной немецкой дворянской фамилии, гостивший в Петербурге. Тогдашнее время было куда благосклоннее к музам, куда внимательнее к ним.

Кроме того, пришел запрос от Эриха Райса, высокоценимого берлинского молодого издателя, который видел мои стихи в «Нойе рундшау» и в «Гиперионе», не соглашусь ли я на выпуск у него своего сборника. Получив письмо, я почувствовал, как в душе моей вновь теплится огонек тоски по Западу, который никогда не погасал до конца.

И наконец пришло приглашение от Фольмёллера провести с ним несколько недель в одном альпийском отеле неподалеку от Церматта в Швейцарии. Опять-таки еще одна причина отважиться провести новое наступление на Запад.

Ну и мой покровитель тоже призвал меня съездить в Германию. Ибо профессора из петербургской академии требовали от Георга Мюллера твердых гарантий, что он — в случае получения определенного вспомоществования — выпустит в течение договоренного срока все пятьдесят или шестьдесят томов «Библиотеки русских классиков». Только получив соответствующее письменное соглашение, в Петербурге готовы были приступить к работе над проектом. Георг Мюллер ждал меня. Я был уверен, что сумею с ним договориться.

Тем не менее на душе у меня было неспокойно. Виной тому — профессор Шахматов, сообщивший, что возникли неожиданные затруднения на самом высоком уровне политического характера — поскольку речь идет о переводах на немецкий язык. Вот если бы запланированную библиотеку предполагалось бы издать на французском языке, тогда другое дело. Все немецкое у многих вызывает теперь раздражение — из-за австрийской политики на Балканах. С тех пор как несколько лет назад австрийский граф Эренталь внезапно аннексировал Боснию, во многих влиятельных салонах Петербурга царят антинемецкие настроения. Кроме того, момент вообще мало подходящий, ибо на Балканах назревает кризис, который еще неизвестно чем разрешится.

Все это напомнило мне эпизод, имевший место совсем недавно.

В то время как Герберт фон Хёрнер отбывал свой воинский долг, он познакомил меня с некоторыми своими сверстниками из драгун. Среди них был и некто Павел Свистунов, нередко заглядывавший ко мне, потому что его очень интересовали мои русские друзья-поэты. Как-то поздней осенью, возвращаясь к себе, Павел остановился у нашего дома, постучал в ставни и, когда я открыл, заполошно забормотал:

— Война, брат, война!

На мои испуганные вопросы он отвечал, что в их часть поступило сведение из надежных источников, что готовится секретный приказ о мобилизации всех российских войск в течение нескольких часов. Так как он был пьян, я не придал его словам значения, а через день или два он сказал мне, что приказ отменен. Но как бы там ни было, что- то в этом роде могло случиться. Были круги, для которых слово «война» не являлось чужеродным.