Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Жидка выпустили! — шепнул Феклин, хихикнув. — Главный воротила!..
Но Влас пропустил мимо ушей это замечание. А Абрамович, насмешливо сверкая глазами, рассказывал об ухищрениях классового врага. Он приводил многочисленные примеры вредительства, порчи машин, срыва производства, нападений на ответственных работников, убийств из-за угла партийцев-рабкоров, активистов. От случая на постройке он перешел к международному положению, объяснил толково и понятно притихшему собранию о происках империалистов, стальным кольцом вражды и ненависти
Говорил Абрамович немного по-книжному, пускал изредка не совсем понятные слова, но его понимали. И видать было, что понимали очень хорошо. Потому что слушали его жадно и внимательно.
Жадно, тихо, внимательно, но и изумленно слушал его и Влас. Новые слова доходили до него по-новому остро. Новые мысли рождались в нем от этих слов. От новых мыслей, от новых слов стало ему и тревожно, и тягостно, и боязно. Было странно укладывать в себе такое, казалось бы, несовместимое: несчастный случай на здешней, близкой постройке, и далекая запутанная работа зарубежных врагов, разбившийся рабочий Савостьянов и мировые капиталисты. Подпиленный брус — и непримиримая борьба с советской властью! Но слова, новые слова, шли оттуда, от этого чужого человека с чужими насмешливыми глазами, такие простые и убедительные. Слова впивались в сознание. Они беспокоили, тревожили, жгли.
Конец выступления Абрамовича оборвался в чуткой, тугой тишине. Но эта тишина взорвалась грохотом рукоплесканий. Абрамовичу долго громко и неистово хлопали. Он разжег, взбодрил, напоил движеньем и порывом собравшихся. Из толпы к столу президиума стали выскакивать рабочие, они кричали, размахивали руками.
— Давай резолюцию!.. Поядренней давай!
— Постановить: отыщем гадов! Скрозь землю пройти, да отыскать!
— Давай резолюцию!
Председатель стучал карандашом по столу. Председатель надсажался:
— К порядку. Товарищи, не шумите! Сполняйте порядок!..
Порядок установился только тогда, когда Абрамович снова взял слово и огласил заготовленную им резолюцию.
После собрания Влас столкнулся у выхода с Суслопаровым. Тот взглянул на него, вспомнил что-то и остановился.
— Ага, Медведев! Ты давеча допытывался у меня, откуда это нечистое дело сделалось. Слыхал речи?
— Слыхал.
— Понятно тебе теперь?
— Мало-мало... Но по-совести если сказать, не совсем...
— Ишь какой ты камень! — покачал головою Суслопаров. — Ну, надо будет, коли так, в тебе полное понятие произвести!
Через несколько дней Савельич, проходя мимо Власа, устало и огорченно сказал:
— Паренек-то, Савостьянов-то, помер вчерась!
— Ах, беда! — пожалел Влас. — Ни за что, ни про что ханул человек!
Савельич ничего больше не сказал и прошел дальше. Влас поглядел ему вслед и вздохнул.
Был день отдыха. Власу некуда было себя девать. Он слонялся по бараку и тосковал. Вчера была получка, в кармане лежали деньги. Мгновеньями Власа одолевало желание
Послонявшись так бесцельно некоторое время, он, наконец, надумал сходить на базар.
Весенний день сиял солнечно. Камни мостовой обогревались. В широких улицах бежали и шумели толпы. Громоздко катили грузовики, мягко и неслышно проносились легковые машины. Стекла магазинных витрин сверкали ярко. Голоса и звуки отдавались в прозрачном воздухе гулко и упруго. На перекрестках мальчишки, чистильщики обуви, постукивали щетками и задорно зазывали:
— Почистить! Недорого!... Гривенничек!
Влас шел шумными весенними улицами и глазел по сторонам. Люди проходили мимо него озабоченные, торопливо. У каждого было свое дело, каждый, видимо, знал свое место, свою заботу, свою радость. Влас был одинок здесь, ни одной души знакомой не было у него во всем городе. Ни один из этих прохожих не мог окликнуть его, остановиться и дружески поговорить с ним. Влас вспомнил свою деревню, и грусть сильнее сжала его сердце.
За шумными, оживленными улицами Влас нашел, наконец, базарную площадь.
Базар раскинулся широко и пестро. Длинные деревянные помосты, на которых расположились торговки со своими товарами, были густо запружены беспокойной и шумной толпою. Возле торговых рядов с заколоченными лавками стояли крестьянские возы. И вокруг этих возов толпа была еще гуще, еще шумливей и беспокойней. Протиснувшись к возам, Влас с наслаждением вдохнул в себя крепкие знакомые деревенские запахи: немного затхлый дух прошлогоднего сена, дегтя и кожи...
У возов в разных местах одновременно шла ожесточенная рядка: продавцы-крестьяне почти равнодушно называли свою цену, а покупатели кипели, негодовали, угрожали.
— Побойся бога! — кричала какая-то женщина, потрясая пшеничным калачом. — Два рубля, — да это ведь грабеж!
Мужик выхватил у нее из рук калач и лениво сказал:
— Ищи подешевше.
В другом месте трое рядились с крестьянкой из-за бутылки молока. Все трое кричали, перебивали друг друга, а баба, поджав губы, неприязненно глядела на них и, когда ей надоели их крики, взяла бутыль с молоком к себе на воз и тщательно укрыла ее мешком.
— Чо напрасно гыргать!.. Сами не берете да других отповаживаете!
Женщина в легком светлом платье совала двум крестьянкам яркий головной платок. Крестьянки пренебрежительно посматривали на него, и одна из них, наконец, отрицательно мотнула головой.
— Кабы шелковый... Нет, не возьмем...
Влас попал в самую гущу торга. Его толкали со всех сторон, и он, не обижаясь на толчки, останавливался, вслушивался, всматривался. Когда он услыхал, что за калач крестьянин запрашивает два рубля, а жадная баба требует за молоко несуразно большую цену, он не поверил сам себе и вплотную подошел к одному из возов.