Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
Кругом насторожились, и стало тихо. Кто-то засмеялся, но тотчас же оборвал свой смех. Председатель беспокойно оглянулся на Василия. У того заходили желваки на щеках.
— Рано? — тихо, но угрожающе переспросил он. — А, может, наоборот — поздновато? Ежли бы ранее я да иные кои позаймовались этими делами, так ты не успел бы, бать, лучшие животишки на мясо извести да по базарам распихать! Понял ты свое положение? Али еще не понятно тебе?
Галкин насупился, опустил глаза и тяжело задышал.
— Кровными моими потами нажито... — с натугой
Голос у Галкина стремительно повысился. Он поднял голову и дико, почти исступленно закричал:
— Свое! Собственное!..
Председатель слегка отстранился, словно убегая от этого крика. Председатель украдкой оглянулся кругом и, спохватившись, сердито оборвал Галкина:
— Не бушуй! Слышь, не бушуй, Галкин!
Братья Степанчиковы переглянулись, вздохнули и несмело поддержали Галкина:
— Диствительно, свое продаем... Не чужое.
— Самими наработанное да нажитое.
— Не бушуйте, — обернулся к ним председатель. — Чо на самом деле. Порядка не знаете?.. Имеется пересмотр об вас. Сведения достоверные. Вычеркиваем из середняков! Напрочь!
— А закон?! — вздохнули оба брата.
— Законом не тычьте! Закон не об вас!..
— Закон у них спрятаный, — снова прорвался Галкин. — Какую хошь подлость — всё под законы пишут!
Председатель поднялся на ноги и застучал кулаком по столу:
— Граждане! Об подлости правов вам не дало рассусоливать! С такими словами можно и клопов в холодной покормить!
— Не пугай. Мы — пуганые!
— Не пугаю, а упреждаю... А что касаемо дела вашего, ежели притензии или недовольство имеете, ваша воля жаловаться в рик. Куды угодно!
— Понастроили камун, залапали себе все... Раззор крестьянству учиняете. А как мы не в камуне, вот вы и притесняете.
Василий схватил список, который все время лежал то перед ним, то перед председателем, и поднял его вверх:
— Вот тут всякие на отметку взяты. Не глядя, что в камуне, либо нет. Тут всякие!.. Перешерстку делаем. Обманных, неправильно влезших вытрехаем. Все равно — в камуне он, нет ли...
— У-у! Обормот! — кинул в него зло и с ненавистью Галкин. — И когда тебе шею своротят?.. Восподи, да как же таких земля носит!? — И, плюнув себе под ноги, Галкин круто повернулся и стремительно пошел к двери.
Три дня в сельсовете и в правлении коммуны шла кутерьма. Три дня судили и рядили о списке скрытых кулаков, пробравшихся в коммуну. Три дня в столовой, на скотном дворе, возле амбаров, а порою и на поле, на работе отдельные группы коммунаров и единоличников пылко сцеплялись между собой, бросая на время работу и споря о правильности или неправильности исключения из коммуны или внесения в списки кулаков того или иного из крестьян.
По прошествии этих трех бурных дней список выявленных кулаков был составлен окончательно и утвержден. И из коммуны выставили шестерых кулаков. Но еще больше кулаков было обнаружено
— Ну и черти! — восхищенно и вместе с тем укоризненно кричал Василий, выслушивая сообщение какого-нибудь единоличника или коммунара о том, что вот, мол, тот-то мужик прижился крепкий, а не так-то давно, еще в прошлом или позапрошлом году, у него трое батрачили.
— Ну и черти! — наседал на сообщавшего Василий. — Ты пошто молчал все время?
— Не приходилось все, — виновато оправдывался крестьянин. — Куды тут упомнишь. Забываем мы старое...
— Старое забывать нельзя! — горячо наставлял Василий. — Ни в коем разе нельзя!
И вот выволакивалось на белый свет старое, давно забытое. Выволакивалось подчас неуклюже, неумело. Подчас и совсем не правильно.
Было в эти дни такое. В сельсовет пришли двое — хромой сердитый старик и молодой парень, который скалил зубы и все время приговаривал:
— А вот докажу! Честное слово, докажу!
Хромой старик поспешно приковылял к столу и сердито закричал:
— Уймите вы его, ради создателя! Уймите окаянного!
У старика и парня стали допытываться — в чем дело. Парень, не переставая ухмыляться и скалить зубы, сообщил, что старик — заядлый кулак:
— Прямой он сплататор! Выжига и глот! В третьем годе у него своячница моя в работницах жила!
Старик замахал руками, забрызгал слюной и плачущим голосом заорал:
— Три месяца! сего-то три месяца у меня Аксютка прожила!.. Товарищи! граждане сельсовет! Старухе моей болезнь в поясницу в та поры прикинулась, ну и взял я ее, девку-то, будь она неладна!.. Три месяца!
Дело стариково разобрали. Хромого успокоили. А парень насмешливо поглядел на него и, не унывая, заметил:
— Ну, твой, Левонтий Петрович, фарт!
В эти же дни кто-то поднял вопрос о Марье и ее детях.
— Медведев от коммуны отшибся. Супротивный он был. Загордился. А как ежели жена его и детеныши по его дорожке поскачут?
— Не вышло бы чего худого для обчества, для камуны? — подхватил другой.
Но на защиту Медведевых поднялось большинство.
— А что же худого могут они доспеть? Они работают в комуне честно и правильно, как все. На что парнишка малый, Филька, да и от того польза есть!
Первым из Медведевых об этих разговорах услыхал как-раз Филька. Он пришел к комсомольским ребятам и, помня свою беседу с трактористом, стал добиваться путей, которыми можно получить путевку на курсы трактористов. Ребята послушали его, посмеиваясь, и вдруг огорошили: