Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)
Шрифт:
— Я знаю — это дело твоих рук. — Гугас показывает пальцем на Манукяна. — Уйми своих людей, дай народу спокойно выбирать или уходи!
— А кто ты такой, что распоряжаешься тут? — с презрением спрашивает Манукян.
Гугас, расталкивая людей, направляется к Манукяну. Тот стоит неподвижно. Добравшись до Манукяна, Гугас размахивается. В это время раздается выстрел. Пуля, выпущенная чьей-то меткой рукой, попадает в кисть Гугаса. Брызжет кровь. Рука опускается. Еще секунда — и толпа, загудев, набрасывается на группу Манукяна. Молодчики, окружавшие
— Полиция! — кричит кто-то. — Полиция идет!
Толпа поспешно разбегается.
Полицейские застают двор пустым.
Мурад, запыхавшись, влетает в комнату. Лицо его бледно, глаза горят.
— Папу ранили! — кричит он. — Там драка началась!
Перуза, ломая руки, громко плачет.
Сирануш, набросив шаль, бежит к дверям, но бабушка властно останавливает ее:
— Сейчас же вернись назад, бесстыжая! Вы тоже перестаньте галдеть. Скажи, Мурад, как его ранили?
— Не знаю. Как только я услышал выстрел, вскарабкался на стену и увидел кровь на его руке, но тут кто-то сшиб меня, и я побежал домой.
— Он не упал? — спрашивает бабушка.
— Нет.
— Ну и слава богу, значит, не опасная рана.
В дом входит дедушка. За ним, прижав к груди раненую руку, идет Гугас. Кровь сочится из раны и капает на пол.
— Мать, перевяжи ему руку, он сильно ушибся, — говорит дедушка.
— Знаю, опять свинцом ушибся… И за что такое наказание! — бормочет старуха и идет за чистой тряпкой.
Возвратившись, она отсасывает кровь из раны и, намазав руку сына домашней мазью, забинтовывает ее.
— Кость цела, сынок, скоро заживет, ты лучше приляг, а я принесу тебе поесть.
Вскоре дом наполняется друзьями Гугаса.
— Убить надо мерзавца! Сегодня же убить! — кричит разъяренный Хачик.
— Только этого не хватает, чтобы мы грызлись между собой! — говорит дед. — Туркам на руку!
— Он, подлец, хуже всякого турка! — возмущается Хачик.
— Не горячись, — успокаивает его Гугас. — Лучше скажи: ты видел, кто стрелял?
— Я знаю кто! — выступает вперед Апет. — Стрелял Погос, племянник Манукяна.
— Вот видишь? — говорит Хачик.
— Ничего особенного не вижу. Ты это дело оставь, я сам разберусь. Без меня ничего не предпринимайте, — обращается к собравшимся Гугас. — А ты, Апет, останься здесь. Упаси тебя бог затевать драку: голову оторву, так и знай.
— Ты как хочешь, но это нельзя оставлять безнаказанным, — говорит охотник Мигран. — Что, в наших горах мужчин не осталось, что ли? Как снести такое?
— Не оставим так, дядя Мигран, рассчитаемся с ним.
— Вот это мужской разговор.
Гости постепенно расходятся.
Медленно тянется день, в доме все притихли.
Наступает ночь. Мурад, лежа к постели, наблюдает, как бабушка, вздыхая, долго молится. Она настойчиво что-то требует от бога,
А в соседней комнате, прижав раненую руку к груди, ходит из угла в угол Гугас и думает: «Что делать, чтобы уберечь народ от беды?» Он понимает, что авантюристы, пришедшие к власти там, в Стамбуле, задумали что-то недоброе. Петля на шее армян сжимается все туже и туже. Дашнаки — такие же авантюристы, как и младотурки, они — игрушка в руках кучки армянских богачей. Гугас останавливается посредине комнаты и, как бы отвечая самому себе, говорит:
— Надеяться только на свои силы, вооружаться, дашнаков держать как можно дальше от народа, никаких провокаций — вот что нам нужно! — И опять шагает по комнате, и опять повторяет: — Только так, только так!
— Бабушка, расскажи сказку! — просит Мурад, когда она, раздевшись, ложится с ним рядом.
— Ты уже большой, какие тебе сказки!
— Все равно расскажи, бабушка.
— Вот божье наказание! Я все позабыла давно.
— Неправда… Ну, я очень прошу тебя!
— Вот, значит, в некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь…
Под тихий, равномерный голос бабушки Мурад засыпает и во сие видит продолжение сказки.
Бабушка заботливо его укрывает.
— Дай бог, чтобы ты жил счастливее нас! — шепчет она.
Глава четвертая
Раздоры
Зима затянулась. Горы по-прежнему были покрыты снегом. Мерзлая земля звенела под ногами. Встревоженные люди каждое утро первым делом обращали свои взоры на окрестности: не тает ли снег, не темнеют ли луга? Но толстый слой снега лежал неподвижно, искрился под лучами холодного, негреющего солнца и упорно не хотел таять.
На долину надвигалась новая беда: иссякали запасы корма. Еще несколько холодных дней — и начнется падеж скота, а это ни с чем не сравнимое несчастье. Все богатство горца, источник его жизни и благополучия детей его — в тех грубошерстных баранах, которые сейчас не переставая блеют в хлевах от голода. Погибнут они — тогда всему конец: у скотовода нет ни пашни, ни хлеба. Огородом и садом семью не прокормишь. Овощей и фруктов много, — но кто их купит? У всех жителей долины вдоволь этого, а вывозить невозможно из-за бездорожья.
Правда, есть еще один источник, приносящий деньги, — это розовое масло. Лет десять тому назад в долину приезжал какой-то иностранец и попросил продать сок из лепестков роз — масло, как он называл. Тогда горцы завели плантации черных роз. Дело пошло ходко. С четверти десятины получалась бутылка пахучего, густого масла, запах которого никаким способом нельзя было вывести. За это масло иностранец платил наличными. Еще немного — и розовые плантации превратились бы в серьезное подспорье в несложном хозяйстве горцев. Но и это захватили местные богачи. Манукян в компании с Каракозяном скупили все участки, подходящие под плантации.