Жизнь ненужного человека
Шрифт:
– Болван!
– сурово сказал Саша.
– Я не тебя спрашиваю. Мельников, понимаешь?
Мельников сидел в углу, схватив голову руками, и качался, точно у него болели зубы. Не изменяя позы, он ответил:
– Обман!
– Голос его тупо ударился в пол, точно упало что-то тяжёлое и мягкое.
– Ну да, обман!
– повторил Саша и снова начал говорить быстро и складно. Иногда он осторожно дотрагивался до своего лба, потом, посмотрев на пальцы, отирал их о колено. Евсею казалось, что даже слова его пропитаны гнилым запахом; понимая всё, что говорил шпион, он чувствовал, что эта
– А если было известно, что народ обманут, - зачем его убивать? неожиданно спросил Мельников.
– Дурак!
– крикнул Саша.
– Тебе скажут, что я любовник твоей жены, а ты напьёшься и полезешь с ножом на меня, - что я должен делать? На, бей, хотя тебе наврали и я не виноват...
Мельников вдруг встал, вытянулся и зарычал:
– Не лай, собака!
Евсей покачнулся от его слов, а сидевший рядом с ним тонкий и слабый Веков боязливо прошептал:
– О, господи! Держите его...
Саша оскалил зубы, сунул руку в карман, отшатнулся назад. Все остальные - их было много - сидели молча, неподвижно и ждали, следя за рукою Саши. Мельников взмахнул шапкой и не спеша пошёл к двери.
– Не боюсь я твоего пистолета...
Он с шумом хлопнул дверью, Веков встал, запер её и, возвращаясь на своё место, проговорил:
– Какой опасный мужчина...
– Итак, - продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и рассматривая его, - завтра с утра каждый должен быть у своего дела - слышали? Имейте в виду, что теперь дела будет у всех больше, - часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых - именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой истории, революционеришки станут менее осторожны - понятно?
Благообразный Грохотов громко вздохнул и проговорил:
– Если так - японцы, деньги большие, - то, конечно, это объясняет!
– Без объяснения очень трудно!
– сказал кто-то.
– Все очень интересуются этим бунтом...
Голоса звучали вяло, с натугой.
– Ну, теперь вы знаете, в чём дело и как надо говорить с болванами! сердито сказал Саша.
– А если какой-нибудь осёл начнёт болтать - за шиворот его, свисти городового и - в участок! Туда даны указания, что надо делать с этим народом. Эй, Веков или кто-нибудь, позвоните, пусть мне принесут сельтерской!
К звонку бросился Яков Зарубин.
– Н-да-а, - задумчиво протянул Грохотов.
– А всё-таки они - сила! Сто тысяч народу поднять...
– Глупость - легка, поднять её не трудно!
– перебил его Саша. Поднять было чем - были деньги. Дайте-ка мне такие деньги, я вам покажу, как надо делать историю!
– Саша выругался похабною руганью, привстал на диване, протянул вперед жёлтую, худую руку с револьвером в ней, прищурил глаза и, целясь в потолок, вскричал сквозь зубы, жадно всхлипнувшим голосом: - Я бы показал...
Евсею всё казалось бессильным, ненужным, как редкие капли дождя для пламени пожара; всё это не угашало страха, не могло остановить тихий
В эти дни, незаметно для него, в нём сложилось новое отношение к людям, - он узнал, что одни могут собраться на улицах десятками тысяч и пойти просить помощи себе у богатого и сильного царя, а другие люди могут истреблять их за это. Он вспомнил всё, что говорил Дудка о нищете народа, о богатстве царя, и был уверен, что и те и другие поступают так со страха одних пугает нищенская жизнь, другие боятся обнищать. Но всё же люди удивили его своей отчаянной смелостью и вызвали в нём чувство, до сей поры незнакомое ему.
Теперь, шагая по улице с ящиком на груди, он по-прежнему осторожно уступал дорогу встречным пешеходам, сходя с тротуара на мостовую или прижимаясь к стенам домов, но стал смотреть в лица людей более внимательно, с чувством, которое было подобно почтению к ним. Человеческие лица вдруг изменились, стали значительнее, разнообразнее, все начали охотнее и проще заговаривать друг с другом, ходили быстрее, твёрже.
XIII
Евсей часто бывал в одном доме, где жили доктор и журналист, за которыми он должен был следить. У доктора служила кормилица Маша, полная и круглая женщина с весёлым взглядом голубых глаз. Она была ласкова, говорила быстро, а иные слова растягивала, точно пела их. Чисто одетая в белый или голубой сарафан, с бусами на голой шее, пышногрудая, сытая, здоровая, она нравилась Евсею.
Он увидал её дней через пять после того, как Саша объяснил причины бунта. Маша сидела на постели в комнате кухарки, лицо у неё опухло, нижняя губа смешно оттопырилась.
– Здравствуй!
– сердито сказала она.
– Не надо ничего, - иди! Не надо...
– Хозяева обидели?
– спросил Евсей.
Он чувствовал, что это не так, но считал себя обязанным службою спросить именно об этом. Вынужденно вздохнул и добавил:
– На них всю жизнь работай...
Худая, сердитая кухарка вдруг закричала:
– Зятя у неё убили!.. А сестру нагайками исхлестали, в больницу легла...
– В Петербурге?
– тихо осведомился Климков.
– Ну да...
Маша набрала полную грудь воздуха и протяжно застонала.
– Господи! Переплётчик; смирный, непьющий, - по сорок рублей в месяц добывал. Таню избили, а она - на сносях. Мужеву товарищу... ногу прострелили... Всех убили, всех изувечили, окаянные, чтобы им ни сна, ни отдыха!
Она долго, злобно взвизгивала, растрёпанная, жалкая, а потом свалилась на постель и, воткнув в подушки голову, глухо застонала, вздрагивая.
– Дядя прислал ей письмо, - говорила кухарка, бегая от плиты к столу и обратно.
– Что пишет! Вся наша улица письмо это читает, никто не может понять! Шёл народ с иконами, со святыми, попы были - всё по-христиански... Шли к царю они, - дескать, государь, отец, убавь начальства, невозможно нам жить при таком множестве начальников, и податей не хватает на жалованье им, и волю они взяли над нами без края, что пожелают, то и дерут. Честно, открыто всё было, и вся полиция знала, никто не мешал... Пошли, идут, и вдруг - давай в них стрелять! Окружили их со всех концов и стреляют, и рубят, и конями топчут. Два дня избивали насмерть, ты подумай!