Жизнь Николая Лескова
Шрифт:
“Поздравляю с распоряжением о штунде и с отречением Репина от идеи в искусстве, — пишет 30 ноября того же года взволнованный Лесков В. А. Гольцеву. — У меня был два раза Стасов с совершенно остывшими руками и был трагически трогателен. И впрямь это ужасно! Из всех из них выдержал до конца один Ге, и тот самый гонимый и даже прогнанный. Отчего у вас [в “Русской мысли”. — А. Л.] о нем ничего не напишут? Он и сам стоит внимания, да и по поводу его есть о чем пораскинуться. А то теперь все уже полезло за “самодовлеющими” [“Памяти Виктора Александровича Гольцева. Статьи, воспоминания, письма”. М.,1910, с. 254.].
Так дело и обошлось без портрета.
Кто был больше виноват или причинен в этой досадной незадаче? Своеволие “натуры”? Утомленность нарочито создававшимися затруднениями художника? Все в свою меру!
Не пожалел ли “во чреду лет” о своем противлении сам Лесков? Почему, например, прочитав не удовлетворившую его критическую статью о нем М. О. Меньшикова в № 2 “Книжек “Недели” за 1894 год, он вспомнил в письме к ее автору от 12 февраля того же года: “Репину при трех попытках не удалось написать моего портрета, а вам не задался литературный очерк обо мне. Значит, так и надо” [Пушкинский дом.].
Но вот прошло больше, чем полустолетие, а “обида” Репина на Лескова за противление созданию его портрета и сейчас разделяется всем сердцем, гневит и точит его.
Слов нет, превосходен портрет работы Серова! Но на нем Лесков больной, истерзанный своими “ободранными нервами” да злою ангиной… Но и тут глаза жгут, безупречное, до жути острое сходство потрясает… Воскрешаются в памяти, как бы слышатся, вещие слова Горького: “Но он, Лесков, пронзил всю Русь” [“Жизнь Клима Самгина”, т. 1.].
Со сменой лет менялись влечения, вкусы, потребности. Лескова перестал обольщать, а минутами даже, казалось, обременял занимавший когда-то “музей”.
“Уже все это отныне для меня прах, и я гнушаюсь, что был к тому привязан”, — изрек когда-то, по воле своего создателя, утомленный жизненными тяготами старогородский протопоп Савелий Туберозов [“Соборяне”. Собр. соч., т. II; 1902–1903, с. 154.]. В какой-то мере что-то схожее начинало слагаться и в самом Лескове, хотя и в значительно младшие годы. Зарождался соблазн при случае развязаться с переставшим интересовать скоплением холстов, эстампов, предметов… А случай, и впрямь, раз едва не выдался.
В начале 1883 года в кабинете Лескова появилась почти карикатурная фигурка: очень маленький, крикливо одетый брюнетик, с бритой верхней губой, черной, “метелочкой”, бородкой и ежиком остриженными конскими волосами. Представился он как доверенный барона Зака, барона Г. О. Гинцбурга и прочих виднейших представителей столичной еврейской общественности. Себя он назвал кандидатом прав Казанского университета П. Л. Розенбергом. От имени пославших его он передал просьбу составить записку по вопросу о положении евреев в России, предназначавшуюся для представления ее затем в так называвшуюся “Паленскую” комиссию, созданную для обсуждения мероприятий по предотвращению впредь еврейских погромов, подобных прокатившимся на юге в 1881–1882 годах.
Лескову, с детских лет задумывавшемуся над судьбой русских евреев и в первые же годы писательства выступавшему горячим оппонентом И. С. Аксакова в вопросе о предоставлении известных прав “потомкам Моисея, живущим под покровительством законов Российской империи” [“Северная пчела”, 1862, № 70, 13 марта, передовая. ], предложение было “по мыслям” и по сердцу. Он садится за работу.
21 декабря 1883 года получается цензурное разрешение, и в январе следующего года, в количестве
На одном из двух хранившихся у меня экземпляров этого издания стояла собственноручная надпись Лескова: “Эту книгу, напечатанную с разрешения министра внутренних] д[ел] гр[афа] Дм[итрия] Андреевича Толстого, написал я, Николай Лесков, а представил ее к печати некий Петр Львович Розенберг, который отмечен ее фиктивным автором. Н. Лесков” [Впервые эта надпись Лескова опубликована И. А. Шляпкиным в “Русской старине”, 1895, № 12, 63. Впоследствии этот экземпляр исчез.].
Сведения о “записке” проникли в прессу, вызвав и восторженные хвалы [“Недельная хроника восхода”, 1884, № 5, 5 февр. столбцы 129–133; № 6, 12 февр., столбцы 153–158; № 7, 19 февр., столбец 185; № 10, 11 марта, столбцы 257–261; № 15, 15 апр. столбцы 409–412; № 19, 13 мая, столбцы 522–525.] и лютую хулу [“Газ. А. Гатцука”, 1884, № 8, 25 февр., с. 143–144; “Новое время”, 1884, № 2867, 21 февр.].
Прочитав ее шесть лет спустя, Владимир Соловьев писал автору: “С благодарностью возвращаю вам ваши книжки, которые прочел с великим удовольствием. “Еврей в России” по живости, полноте и силе аргументации есть лучший по этому предмету трактат, какой я только знаю” [Письмо от 28 марта 1890 г. — ЦГЛА.].
Пробудился интерес к ней и в послереволюционное время. Заговорили об ее авторе [Гессен Ю. Из тайн прошлого. — “Еврейская неделя”, 1918, № 24–25.], издали по случайно отыскавшейся первоначальной авторской рукописи и самое записку, но уже не в пятидесяти экземплярах, а тиражом в 60000 [“Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу” Пгр., 1920.].
Изо всех сил стремившийся чем только мог услужить Лескову, Розенберг уловил его охлаждение к наполнявшим квартиру “раритетам”, которые он, по обычаю, показал и этому новому знакомому, но уже без энтузиазма. Очень оборотистый, но и очень невежественный “Розенбе”, как именовал его Лесков, предложил продать “стены” и некоторые вещи, исключая библиотеки, одному из многоденежных его патронов тысячи за три. Лесков дал себя убедить без сожаления и колебаний.
“Розенбе” был уверен в успехе измысленной им операции и принялся действовать. Но миллионеры, как правило, не вынимают деньги вслепую. Появились два присланные Заком эксперта. “Пришли, понюхали — и пошли прочь”. Розенберг еще долго хорохорился и уповал, но в конце концов сконфуженно умолк. У антикварных “крыс” был нюх.
Досуже немало говорилось и писалось также о “коллекциях” часов или драгоценных камней. И снова: карманных часов золотых было двое. Одни — “купленные на первые заработанные деньги” — скромный открытый почтенный “Патек”, с эмалированной арабской лошадкой на тыльной доске, с ветхозаветным ключиком. Другие, позднейшие — дар Эриксона, открытый “Луи Одемар”, с “компенсированным” маятником, с “сертификатом” и проч. Толстые серебряные, вызолоченные, с будильником и “репетиром”, пригодившимися в главе 7 рассказа “На краю света” [Собр. соч., т. VII, 1902–1903, с. 148, 149.]. Была серебряная, совсем малоценная “луковица”, капризная в ходе, неуклюжая в измерениях. Попозже были приобретены: закрытый “Одемар”, предназначавшийся мне “на производство в офицеры”; маленькие золотые дамские, посланные через меня однажды в Киев Вере Николаевне; приобретенный по случаю, для будущей невестки, “Дени Блондель”. И все, за очень много лет.