Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 1. 1867-1917
Шрифт:
В то время я старался работать и над пополнением своего общего образования, и много читал, — главным образом по философии и по естествознанию. Именно в Серпухове я познакомился с Дарвиным, Тимирязевым, Спенсером, Огюстом Контом и др. Времени свободного у меня было много, — а жажды знания еще больше. Когда я приступал к своим работам, я представлял самого обычного молодого человека, ничем особенным не выделяющегося. Обо мне никто не говорил, что из меня выйдет выдающийся ученый. Окружающие знали, что я имею намерение пойти в Артиллерийскую Академию и что меня специально интересует химия. Но среди артиллеристов
это не представлялось чем-то исключительным. Признаюсь, мой жизненный путь не был ясен и для меня самого. Усвоение химии самоучкой, без помощи преподавателя, давалось нелегко. Я вспоминаю, особенно большого напряжения и времени потребовали от меня закон валентности и периодический закон Менделеева. В то время теория строения химических соединений применялась только в органической химии, — и потому в руководствах
Еще большие трудности я встретил при усвоении закона Авогадро-Жерара, — этого важнейшего закона химии, устанавливающего равнооб’емность всех молекул в парообразном или газообразном состоянии при прочих одинаковых физических условиях. Я вспоминаю, как проходили недели и месяцы, а я был занят обдумыванием сути этого закона и выводимого из него следствия, которое позволяет по плотности пара определять вес молекул всех тех соединений, которые могут быть обращены в пар, не разлагаясь.
Трудность усвоения этих концепций была настолько значительна, что порою меня охватывали сомнения и мне начинало казаться, что я вообще мало пригоден для научной деятельности. Несколько успокаивало меня лишь одно: из разговоров с товарищами я знал, что даже для тех из них, кто был наиболее силен в математике и физике, закон Авогардо-Жерара в изложении тогдашних учебников представлял огромные трудности. Я совсем успокоился позднее, когда из биографии знаменитого голландского химика Ван-Гоффа, моего современника, я узнал, что закон Авогардо-Жерара представил не мало трудностей и для него...
Занятый моими работами, я не мог не держаться несколько в стороне от вне-служебной жизни офицеров. В гости я почти ни к кому не ходил; сравнительно редко посещал и офицерское собрание. Частым гостем я был только в одной очень хорошей семье, — у Никитиных, которые были в свойстве с семьей моей мачехи. Старшие дочери в этой семье были образованными девушками, получили очень хорошее образование в Москве, в очень известном пансионе Арсеньевой, и интересовались литературой и науками. В них я имел благодарную аудиторию, которая охотно слушала мои рассказы о прочитанных книгах. Я понимал, что такие рассказы полезны и мне самому: они приучали меня понятно и просто излагать свои мысли. В годы юности таким умением я не обладал, часто запинался и вообще говорил несвязно. Поэтому теперь я стал приучать себя излагать свои мысли о прочитанном, два или три раза рассказать написанное самому себе, — и только после этого выступать перед другими. Несколько позднее я начал выступать и с лекциями, — как у Никитиных, так и в офицерском клубе. За два года моего пребывания в Серпухове таких лекций я прочел около 10. Это, действительно, дало мне хорошую практику, которая очень пригодилась позднее.
Жизнь бригады тем временем шла своим чередом. По своему благодушному характеру она нередко заставляла вспомнить о «Капитанской дочке» Пушкина. Офицеров в батареях был двойной комплект, — и это давало им возможность не преобременять себя работой. Дисциплина была не строгая. Поддержанию таких порядков способствовал тот факт, что в некоторых батареях командиры и старшие офицеры были не на высоте положения и не следили за развитием артиллерии. Кроме того, кое кто позволял себе присваивать часть денег, отпускаемых на наем помещений, покупку фуража и пр. Бригада была расквартирована по частным помещениям, — и это способствовало развитию злоупотреблений. Я могу писать об этом с полной категоричностью, потому что служил в 3-ей батарее, где командир и заведующий хозяйством наживались буквально на каждом предмете батарейного хозяйства. Из помещения, нанятого для канцелярии и для школы, выкраивалась площадь для добавки к квартире батарейного командира. Школу поместили в надворной постройке, переделанной из сарая, и вообще боялись показывать во время инспекторских смотров. Один раз ген. Кильхен, ревизуя бригаду, пожелал заглянуть в школу, — в результате вышел большой конфуз: фельдфебель, чтобы убрать с глаз домашнюю птицу, которая принадлежала командиру, засадил ее в помещении школы. Легко себе представить, каково было изумление ревизора, — да и нас тоже, — когда из открытой двери школы наружу вырвалось его пернатое население, негодующими криками выражая протест против совершенного покушения на его свободу. Генерал сделал нашему командиру сердитый разнос и обещал не повышать его по службе, — но это, конечно, не помогло, все осталось по старому, — и по старому продолжал красть заведующий хозяйством, крайне злобный и не симпатичный человек, ненавидимый всеми солдатами.
Еще хуже обстояло дело с точки зрения военно-технической. Образовательный уровень офицеров был не высок. Большинство вышло из пехотных училищ; окончивших Михайловское Артиллерийское Училище было не более 7-10%. Они выделялись из среды офицеров, как своим общим развитием, так и знанием артиллерийского дела. Именно они способствовали введению новых приемов стрельбы из орудий; они
Познания командиров в артиллерийской стрельбе мне были хорошо известны, так как во время лагерных сборов я состоял при командире бригады для наблюдения за стрельбой. Командир моей батареи, совершенно не имевший представления о правилах стрельбы, заранее просил меня помочь ему вести стрельбу, обещая различные льготы и лишний отпуск в Москву. Пришлось поддаться искушению! и осторожно помогать ему. С командирами других батарей выходили прямо анекдоты, — и нам, молодым офицерам, было положительно совестно перед солдатами за незнание ими артиллерийского дела.
В таком состоянии наша полевая артиллерия оставалась до русско-японской войны. В конце 90-х годов было решено преревооружить ее 3-дюймовыми скорострельными пушками, близкими по своим баллистическим свойствам к новой французской пушке. Но закончить это перевооружение не удалось, и в Манчжурию наша артиллерия пошла со старыми орудиями. Лишь очень немногие батареи имели орудия нового типа. Полное незнание современных тактических приемов вело к тому, что наша артиллерия была бессильна бороться с японской, которая быстро приводила ее к молчанию. Учиться новым приемам, — таким, как стрельба с закрытых позиций, — нам пришлось в ходе войны. В этом деле большая заслуга принадлежит вел. кн. Сергею Михайловичу, который еще будучи командиром батареи в совершенстве изучил боевые свойства нового орудия, — для того, чтобы позднее, став Инспектором Артиллерии, начать вводить новые порядки. Мне еще придется вернуться к этому вопросу в дальнейшем, — тогда я дам и общую характеристику этого великого князя.
Подводя теперь итоги, я вижу, что за 20 месяцев, проведенных мною в Серпухове, я проделал большую работу. По математике я основательно повторил все курсы, которые мною были пройдены в кадетском корпусе и в Артиллерийском училище; очень основательно я прошел весь громадный курс артиллерии, знание которого требовалось при поступлении в Михайловскую Академию. Но наиболее значительной была, конечно, работа, проделанная мною по химии: я проделал почти все реакции качественного анализа главнейших элементов, а так же очень многие реакции по получению кислот, щелочей, хлорангидридов и т. п. «Основы химии» Д. И. Менделеева и «Аналитическую химию» Меншуткина я не просто выучил, как их учат обычно студенты, но и продумал, проверяя их выводы теми анализами, на которые они в своих выводах опирались. В результате по химии я знал много больше того, что требовалось для поступления в Академию. Остальные предметы, как то тактику, фортификацию и пр., как имеющие малое значение при приеме в Академию, я отложил до экзаменов.
В то время существовало правило, что офицеры, желающие держать экзамены в Академию, освобождались от службы за 4 месяца перед экзаменами. Они имели возможность эти месяцы полностью посвятить подготовке. Конечно, я воспользовался этим правом и в первых числах мая 1889 года покинул Серпухов, перебравшись в дом моего отца. Туда я перевез и мою лабораторию, в которой продолжал усиленно работать в течении всех летних месяцев.
До этого времени химию я изучал в буквальном смысле слова самоучкой. К весне 1889 г. относится моя встреча с первым настоящим химиком, с которым я мог говорить о химии и у которого я мог кое-чему поучиться. Это был Гедвилло, владелец химической лаборатории, помещавшейся на Лубянке, в верхнем этаже того дома, где тогда находилась контора Первого Российского Страхового Общества, а позднее обосновалась В. Ч. К. При своей лаборатории Гедвилло имел небольшую мастерскую, в которой изготовлял аналитические весы, — и когда я, весною 1889 года, принял решение обзавестись такими весами, то меня направили к Гедвилло. Поляк по происхождению, Гедвилло представлял из себя очень интересный тип. Ему было уже за 70, он страдал старческой чахоткой, был замкнут, —- почти нелюдим. Прежде, чем истратить столь значительную (особенно по моим тогдашним средствам) сумму на покупку химических весов, я хотел основательно ознакомиться с устройством этого важнейшего для химика инструмента. Гедвилло отнесся ко мне сначала недоверчиво и почти не хотел со мною разговаривать. Только постепенно, убедившись в моем интересе к химии и в моей настойчивости, он сменил гнев на милость. Мы о многом говорили. Он был знающим аналитическим химиком, подолгу жил за границей и рассказывал мне много интересных и полезных вещей. Первые весы, которые он мне сделал, не вполне меня удовлетворили, — и он, не очень сердясь, изготовил другие, которые мне верно служили в течении ряда лет. К концу лета мы с ним стали настоящими друзьями, и я был искренне взволнован, когда вскоре после моего переселения в Петербург узнал, что он умер.